Владимир Орлов - О чём думают медведи. Роман

Без ложной скромности, я был величайшим электронным вредителем всех времен и народов, сокрушителем протоколов и инверсионистом цифровых массивов. Статистическим червем. Мне удавалось постоянно наращивать масштабы своего вторжения в мир исчислений, показаний и всей сферы объективных наблюдений. В первое время все приходилось делать самому и вручную. Позже подлог стал происходить на уровне систем сбора и анализа данных. Пока наконец я максимально не приблизился к предельному нарушению достоверности.

Я бы не смог уверенно перечислить, по каким направлениям физического мониторинга я успел поработать, успешно корректируя показатели и массивы данных, где только это было возможно. Наиболее удаленными позициями были работа на метеостанции и в астрофизической лаборатории, где мне изрядно пришлось попотеть. Теперь я был где-то посередине, и тут моя работа создавала наибольшее количество флуктуаций при относительно умеренных трудозатратах. Я повлиял даже на контроль окружающей среды. Я запомнил свой первый стеллаж с химическими пробами грунта и воды, которые были признаны странными и противоречащими процессам рециркуляции. Со временем я заменил их обычными пробами, а все мои данные стали стандартными. Никогда бы не подумал, что найду свое место в жизни.

Однако иногда меня охватывала обжигающая ярость пополам со стыдом, волосы на висках едва ли не воспламенялись. Я будто бы начинал вспоминать прежние свои жизни и ясно представлять себе физический образ одного из своих главных соперников – большого, лохматого, издававшего прерывистые рыки, нагло оттирающего меня от источника благодати. Я начинал по-особенному дышать, потому что вспоминал другую атмосферу или, возможно, другое свое агрегатное состояние. Однако ярость и стыд наполняли меня сладкой ностальгией. Пока по моей спине и голове карабкались мурашки, я понимал, что пережил в том измерении нечто важное и одновременно крайне глупое, постыдное и непоправимое. Похоже, я бездарно провалил прежнюю миссию и получил за это взыскание в виде новой, заведомо невыполнимой.

В то время для меня не было ничего важнее науки, и без царящего вокруг экспериментального безумия не было бы этой истории, и все же по-настоящему эта повесть – о моей семье. Хотя я и проделал большую часть своего пути как одиночка, вынужденный полагаться лишь на самого себя.

Мой отец всю жизнь занимался изучением медведей. Это называлось териологией. Хотя вроде бы эта дисциплина относилась ко всем млекопитающим. В фольклоре медведь считался магически преображенным человеком, или лесным богом, или потусторонней сущностью в его образе. В медведя обращался сват, или тесть на свадьбе, или грубый разгневанный сосед, что выяснялось только после убийства животного. Мало того что это был гротескный персонаж, воплощение экспрессии, похоти, дикой взрывной силы и простых эмоций, он был еще и «богом из машины» – во многих сказках он решал исход дела. Если рассказчик не знал, как закончить историю, он звал медведя. Приходил медведь, всему зверью пригнетыш, тут сказке и наступал конец, а кто слушал – по-любому становился молодец. Я и подумать не мог, что попаду в похожую историю.

Ту же роль медведь играл в живой природе – на нем заканчивалось большинство пищевых цепочек, только мне не хотелось в это вникать. Я был сыт по горло отцовской наукой, которая меня окружала и то и дело вторгалась в мою жизнь двадцать лет кряду. Все эти сползающие с заваленных столов стопки рабочих тетрадей, альбомы с зарисовками и фотографиями, которые служили материалом для моих построек, иногда я их пролистывал без всякого интереса. Настроение этих дней мог бы передать запах неугомонных бородатых медведеведов в бесформенных свитерах, сидевших с отцом на кухне глубоко за полночь и вполголоса обсуждающих историю очередной медведицы-перебежчицы, с выводком перебравшейся в соседний заказник. Их громкий шепот и неожиданные восклицания будили нас с сестрой, после чего наша детская превращалась в самое оживленное место в доме, и нас приходилось заново укладывать.

В нашей с сестрой комнате на полке среди игрушек стоял трехтомник «Очерков по этологии медвежьих», авторы Маслицын, Филисов, Торнин. В кабинете «эту ересь», как он называл этот сборник, отец держать не мог. Эти известные медведеведы никогда не бывали у нас дома, редко звонил лишь его однокашник Маслицын, зато отец только про них и вспоминал.

Еще он часто говорил загадками. Как-то, обнаружив у меня на столе армию разноцветных пластилиновых медведей (мне было лет восемь), отец наклонился ко мне, обнял и сказал доверительно: «Только очень маленькие фигурки медведей – не больше двух миллиметров в холке – передают их суть. Когда они размером с букашку, сразу становится понятен их секрет». Когда дело касалось медведей, он становился очень чувствительным, и я этим всегда пользовался.

Так вот причина моего упорного стремления всех запутать, когда я стал взрослым, скрывалась в моем путаном детстве, в котором переплелось много противоречивых событий. В моих воспоминаниях акценты были как будто нарочно переставлены, чтобы как можно сильнее исказить картину. При этом я точно знал, как все было на самом деле, но не мог пересказать это своими словами, будто находился под действием заклятия, мешающего точно передать эти видения прошлого. Последовательность картин – очень ярких, а порой и чересчур подробных – была у меня перед глазами, но многие из них так и оставались сценами без описания.

Я помнил, как учился в детстве бросать мяч. Или ловить. Траектория была одна и та же. Отец не признавал слабых бросков. Он норовил метнуть мяч по-взрослому, чтобы при попадании я мог почувствовать его тяжесть и нулевую прыгучесть полуспущенного, обильно напитанного влагой снаряда. Прием всегда получался хлестким, и отскок (при нулевой-то прыгучести) всегда приходился в стену или забор у меня за спиной, так что мяч проходил в паре сантиметров от меня, а то и чиркал по плечу или бедру. Это пока я не умел ловить. Когда научился – броски стали прицельными. Если я подставлял кулак или уворачивался, то получал звонкий замшевый удар по ребрам, если же стоял, не шелохнувшись, оказывался невредим. Отец хрипло смеялся. Я никогда не понимал, чему этот человек пытался меня научить – а ведь он был ученым: что в реальности нет ничего хорошего, у нас нет никакого выбора и мы все здесь подопытные? И поэтому делать с нами можно все что угодно? Это воспоминание обдавало меня ушатом ледяной воды каждый раз, когда я к нему возвращался.

До пяти лет я делил комнату и все, что в ней было, со своей старшей сестрой: полки, ящички, домики с флоксовыми животными и какие-то диковинные развивающие игрушки для девочек, в которые мне не разрешали играть. Когда моя сестра переехала в другую комнату, забрала часть игрушечного арсенала и все свои секретные альбомы с наклейками, рисунками, зеркальными надписями и непонятными символами – для меня в детской все сразу потеряло смысл. Я перестал там играть и пережил свой первый настоящий глубокий приступ апатии. Потом я перенес все свои игры к дверям ее комнаты: строил из конструктора многоэтажки и многоуровневые развязки, чтобы ей было труднее через них перелезать. Что из этого получилось? Сестру пару раз наказали за то, что она ломает мои постройки, а потом весь мой конструктор сложили в большой пластиковый мешок и спрятали в гараже.