Антон Рай - Медея, Мешок и Мориарти

– Ты же видел, ничего.

– Да уж, видел. Хотел бы я посмотреть, если бы ты действительно что-то с ним сделала…

– Ничего интересного не увидел бы: до смертоубийства дело вряд ли бы дошло. Люди, видишь ли, ценят свою жизнь, – если судить по тому, как они за нее цепляются, и совершенно ни во что ее не ставят, если судить по результатам проживаемых ими жизней. А что до приставаний… Раньше я просто говорила, что не надо ко мне приставать, но приставалы, сам понимаешь, не слушают. Тогда я сказала одному особенно назойливому типу, что если он будет продолжать, то я сломаю ему руку. Он рассмеялся. Я сломала ему руку. Когда ко мне приставали в следующий раз, то приставание магическим образом закончилось уже после моих слов о сломанной руке – очевидно, люди чувствуют, когда за словом последует дело 21. А сейчас мне даже и говорить ничего не надо – достаточно одного лишь взгляда.

– Понятно… И часто останавливаются проезжающие мимо тебя джипы?

– Каждый день.

– Это утомляет, наверное.

– Не больше, чем этот разговор.

Я осекся, и мы продолжили наш путь в молчании. Полоса финского залива тем временем сменилась лесной полосой. Идем мы, значит, кругом лес. Километр идем, два километра идем, три километра идем. Дорога петляет, но пейзаж не меняется. И тут, мало того, что мы идем, так еще и дождь пошел. Неслабый такой дождь. И ветер усилился, чтобы уж для полного кайфа. Противный такой питерский ветер, главной отличительной чертой которого является то, что в какую бы сторону вы ни шли, ветер этот всегда будет дуть вам прямо в лицо. М-да, дождь и ветер. Может, кто-нибудь и любит гулять под дождем, но я к таковым любителям не отношусь. Потом, ладно бы еще идти под дождем, зная, что где-то впереди тебя ждет теплый дом, мы же шли под дождем, и я при этом не имел ни малейшего понятия, что нас ждет впереди, со смутным ужасом ожидая ночевки в палатке из рюкзака. А тут еще и тележка совсем не катит (песок-то размок). Однако я решил не хныкать, стиснуть зубы и идти до конца. Стиснул и иду. Идем мы значит, тележка вихляет-опрокидывается-стучит, Медея молчит, ветер свистит, и еще и дождь нудит. Каждый новый поворот рождает у меня ожидание чудесного появления указателя с вожделенной надписью «Шепелёво», а вместо этого за каждым поворотом открывается длинная прямая пути без всяких опознавательных знаков и с неизменным лесом по обе стороны дороги. Но наконец я вижу указатель и чуть не кричу от радости. Мы подходим к указателю, и я с ужасом читаю: Кандикюля . Я аж остолбенел. Согласно всем законам логики Кандикюля – это не Шепелёво , а раз это так, то, значит, мы всё еще не на месте, и до места всё еще идти бог знает сколько времени, а я уже насквозь промок, а я уже до предела устал, да еще этот противный ветер всё назойливее хлещет в самое что ни на есть лицо. Вызревающий бунт дозрел до стадии революции. Во всяком случае до стадии восстания. Позабыв о своей решимости и стиснутых зубах, я остановился и прямо заявил Медее, что дальше не пойду. Однако напомню, что свершение революции требует соблюдения двух условий: низы должны не хотеть, а верхи – не мочь. В нашей же ситуации, низы (то есть – я) уже не хотели, но верхи (то есть Медея) всё еще могли. Медея настолько «могла», что попросту никак не отреагировала на мое решительное заявление и пошла себе дальше. Пришлось мне идти за ней. Кандикюлю (это название деревни, если кто еще не понял) мы прошли быстро, но не успел я порадоваться хоть чуть-чуть изменившемуся пейзажу (деревенские домики вместо однообразного леса), как нас со всех сторон снова окружал лес и каждый новый поворот открывал лишь новый отрезок бесконечного, как мне стало казаться, пути. Сколько мы так еще шли, сказать не берусь, может быть, и не так долго, как мне сейчас кажется. А может быть, и еще дольше. В общем, идем мы, идем, я уже и по сторонам не смотрю, как вдруг почти налетаю на остановившуюся Медею.

– Посмотри направо, – сказала она.

Я посмотрел и глазам своим не поверил – за деревьями отчетливо пробивались контуры озера.

– Пришли, – сказала Медея. И вдруг неожиданно спросила:

– Ты читал «Волхва» Фаулза?

– Читал.

– И как?

– Не очень.

– Согласна, не очень, – но там есть одна фраза…

– «И тут начались чудеса»?

Медея внимательно посмотрела на меня, и кажется, даже с удивлением.

– Да, именно эта. Ты тоже, значит, запомнил… «И тут начались чудеса». Я, помню, очень воодушевилась, когда дочитала до этой фразы – думала, вот, сейчас начнутся чудеса… Но они так и не начались.

– А к чему ты вдруг сейчас об этом вспомнила?

– А к тому, что сейчас начнутся чудеса. Но только сейчас они действительно начнутся. Ты готов?

Был ли я готов? Конечно, не был. Все готовы к восприятию любых чудес на страницах книг и экранах кинотеатров, но никто не готов, что чудеса начнут происходить с ним в реальной жизни. К тому же я слишком устал и промок, чтобы думать о каких-то чудесах. К тому же Медея и не дала мне времени на раздумья, но, что-то пробормотав и сказав «пошли», нырнула в пред-озерный лесок. Я пошел за ней. Почти сразу мы вынырнули около берега, но я не сразу понял, что произошло. Медея стояла и зачарованно смотрела на озеро, а я смотрел на смотрящую на озеро Медею – красивейшее зрелище. И только через минуту-другую я понял, что уже нет ни дождя, ни туч, что совершенно стих ветер, и что мы наблюдаем восход солнца над тихой, сонной, ничем не тревожимой водной гладью. Волшебство, не иначе.

– Подожди-ка, – сказал я, – тут какая-то ошибка. Разве сейчас может быть время восхода солнца? Сейчас ведь сентябрь, и уж, наверное, часов девять утра. Солнце давно взошло.

– Забудь о времени и наслаждайся прекрасным, – только и ответила мне Медея. Она стояла и явно наслаждалась, но мне было трудно наслаждаться столь противоестественным явлением природы.

– А кто-то еще говорит, что Бога нет, – вдруг сказала Медея.

– Я, наверное, вхожу в число этих «кого-то».

– Ну так посмотри на божье творение и убедись в Его существовании. «Бог умер». Конечно, в городах и особенно в мегаполисах он умер. В мегаполисе никакой бог не выживет. Но на природе мы еще можем видеть Его во всей полноте Его власти.

– Какой-то это языческий бог…

– Конечно, языческий. Христианский бог – это любовь, милосердие и еще что-то такое тускло-скучное, а Бог настоящий – это либо Бог-творец, либо Бог-громовержец. Сейчас мы видим Бога в его умиротворенно-творческой ипостаси. Смотри, как прекрасен созданный Им мир!

– Ну, знаешь, восход солнца я вижу, а никакого бога что-то не вижу.

– Это не удивительно. Ты как один из неверующих собеседников Платона – когда Платон излагал свое учение об идеях, собеседник сказал ему: «Конкретную лошадь я вижу, а идею лошади не вижу». А Платон ему ответил: «Это слишком понятно, ведь глаза у тебя есть, а ума-то нету». Так и с тобой. Восход солнца ты видишь, а Творца за этим не разумеешь. И вряд ли когда уразумеешь, хоть и не в мегаполисе живешь, что весьма разумно с твоей стороны. Всё, что тебе кажется чудесным в этом восходе, так это то, что его вроде как не должно быть. Но он чудесен и сам по себе.