Валентина Вануйто - Последним взглядом прошлое окину…

В школе были мальчики какие-то разношерстные и недобрые. В классе и в интернате младшие подчинялись старшеклассникам, которые были самыми отпетыми «хулиганами». С годами я поняла, что это была защитная реакция на свою трусость, страх и незащищенность. Они могли избить или обозвать любого, кто пришелся им не по нраву. В интернате я увидела, как один ударил в спину своей ногой девочку. Ударил только за то, что она его обозвала. Мое настроение как-то сразу испортилось, но трогать меня никто не собирался, может потому, что я уже показала свой агрессивный характер. Видимо это сразу поставило мощный заслон на посягательства. Мальчики стали относиться ко мне, можно сказать «уважительно», и я перестала бояться и переживать за то, что могу получить удар. Я принялась приглядываться к интернатовской жизни. Учителя и воспитатели для многих тундровых детей были не авторитетны. И они привыкли решать проблемы силой и брать то, что захотят. Некоторые вообще не поддавались никакому воспитанию. Мне довелось встречаться с некоторыми выпускниками из разных школ-интернатов Ямало-Ненецкого округа. Все рассказывали про свою жизнь в интернате. Почти везде дети ночью сбегали «на волю». Пили. И если только пьют. Воспитатели, которым тоже платят копейки, не всегда в состоянии уследить за подопечными. Причем речь идет не только о тундровых детях, которые подчинялись «поселковым», но и о ребятах из неблагополучных семей.

Были яркие типы в классе. Одним из ярких типов был второгодник-третьегодник Федор Яунгад. Он был груб, хамоват и озлоблен, его не интересовали уроки. Был ли он хулиганом, я не знаю. Возможно. Он не срывал учебного процесса, не портил материальное имущество школы и учеников, не оказывал физическое и эмоциональное негативное воздействие на педагогов и одноклассников. У него просто отсутствовал интерес к учебному процессу, поэтому он всегда оставался на второй год. Ему, скорее всего, не нравилось тупое зазубривание учебника и все. Не важно, что это биология, география, физика с химией, или история. По-моему, он совсем не учился, просто ходил в школу. Звенит, бывало, звонок, и все бегут, торопятся по классам, а он плетется. С ним никто из учителей не занимался индивидуально. Всем было плевать. Его «поселковые» друзья были также дерзки. Они плевать хотели на записи в дневниках и вызовы «родителей в школу». У половины «поселковых» родители пили, а у других находились в тундре. Да и сами они были не прочь выпить. Они не были приученные к труду, делали все на отвали и еще больше проникались ненавистью ко всему этому, только пропуск уроков радовал. Вот они и заправляли в интернате свои порядки. Если не нашел с ними общий язык, пиши, пропало.

Один инцидент с Федором Яунгад запомнился надолго. Начиная с первого класса, школьников приучали делать небольшую уборку в классе, а затем и мыть полы в кабинетах. Уборка в классе была традицией в каждой советской школе. Школьники, понятно, норовили поскорее смыться. Вот тут и мои командные навыки пригодились. Я была классным руководителем выбрана командиром отряда. В обязанности командира класса входило организация дежурства в классе, следить за очередностью и правильностью выполнений поручений. Дежурные должны были – подмести, полить цветы и стереть с доски надписи. По своему короткому жизненному опыту, раз я дралась, не смотря на рост и возраст, я уже понимала, что люди, подобные ему, способны уважать только силу. Когда он стал заставлять своего одноклассника мыть за него полы, то моему возмущению не было предела. Что он мог сделать, если перед ним человек, который старше его на 3—5 лет и может ударить? Ничего. Я быстро подошла к дверям и закрыла, чтобы он не вышел и начала читать нотацию. Он стоял и ухмылялся, глядя как я, захлебываясь красноречием стыдила. При этом он пытался показать свое превосходство надо мной. Я была зла и из принципа стояла на своем. Я могла одними лишь глазами передать все презрение, какое к нему испытывала. Когда он стал угрожать, то я сказала, если трус, то может смело подходить и бить, а если он все же считает себя смелым, то возьмет в руки тряпку и помоет полы в классе. Не знаю, что так возымело на него, но он взял тряпку и стал мыть. Нет, я не злорадствовала и не бегала, чтобы рассказать об этом инциденте. Я дождалась, когда он домоет и молча ушла.

Девчонки, жившие со мной в комнате, были какими-то «пустыми». Большинство из них интеллектом и талантами не отличались. Многие в свои 10—14 лет имели проблемы с психикой, чем вызывали у меня жалость. Я была обычной девочкой со средними способностями, но старательной. У меня была мечта и поэтому я стремилась к ней. Может, они также считали меня странной, нелюдимкой. Помню только одну девчонку, которая училась на хорошо. Это Катя Ненянг. У нее даже брат был отличником. Он часто бывал в Артеке за отличную учебу. Жаль, что дальше они не проявили свои способности. Я сторонилась своих одноклассниц и не общалась с ними. Почему? Потому что мне было неинтересно и не о чем с ними говорить. Промывать «кости» одноклассникам не очень-то хотелось. Отношения с ними не складывались. Аргументом было то, что я «русская». Не с кем не дружила, поэтому те тоже не принимали меня в свой круг, считая чужой. Я была чужая. Обзывали меня «русской», «городской», но не ненкой. И сколько бы я не говорила, что я ненка, меня все равно держали на расстоянии. Девчонки подчеркивали, что я не настоящая ненка, а «русская», которая притворяется быть ненкой. Хотя многие поселковые не знали своего языка. Потом с годами я поняла, что они подразумевали под «русской». Для них я была городской, домашней, которая жила как русская и одевалась как они, вела себя высокомерно. И сейчас я понимаю, что завидовали. Возможно, дело было в сильной дошкольной подготовке, внушительном читательском багаже, самостоятельности и наличии собственного мнения, умении его отстоять. Все же, домашнее воспитание имеет некоторые преимущества. Иногда бывало так, что нахлынут чувства: ну почему же я одна, почему я в школе-интернат, почему у других детей есть родители, а у меня нет? Представьте, вы после школы прибегаете домой, а вас там уже ждет мама с блинчиками, радуется. А у нас ведь такого нет. Это большая потеря в жизни – когда нет близких рядом, когда ты не живешь в семье, и у тебя, по сути, нет дома.

Девочки боялись меня не из-за того, что могу подраться, а что я могла оскорбить так, что обида на меня оставалась на долго. Когда я словесно их обижала, ставя на место, то они бежали к своим сестрам и братьям жаловаться, которые также воспитывались в школе-интернате. Но и тут я могла поставить их на место. Много было случаев, где их же «защитники» ругали и просили своих сестер самим разбираться со мной. Они каждый раз искали, в чем бы меня укорить. И упрекали, что я не знаю своего родного языка. В интернате все общались на родном языке, и мне часто приходилось требовать от них, чтобы они говорили на русском. Это потом во время перестройки и политических изменений в России, стало модно говорить, что в северных школах-интернатах для детей коренных народов запрещали родной язык, чуть ли не применяли физическую силу к ним, наказывали, ругали. За основу политические лидеры из числа коренных народов брали историю США, где был геноцид. Они выступали, выставляя себя жертвами русских. Не было в России XVIII в., и в период СССР фактов жестокости по отношению к малочисленным народам Крайнего Севера и Дальнего Востока.