Ольга Шипилова - Не есть!

– Ты слишком много выпила… – фонит у моего уха ровный голос Дато.

А я уверена, что теперь, после своего стыдного приступа тошноты и терпеливого бездействия Дато, ненавижу своего избранника всем сердцем.

Домой идем молча. Я раздражена, а Дато изображает вид, будто ничего не произошло. Изредка заглядывает мне в глаза, показывает свою тревогу. Но я-то знаю, я-то все видела! Предатель! Больше не пророню ни слова! Если учиню разговор с упреками – Виолетта выйдет из моря победительницей!

Спустя минут десять, мы уже не идем – плетемся. Улица Кирова так утомительна своей протяженностью и ландшафтом, что я едва переставляю вялые ноги. Я уже готова забыть все произошедшее на пляже, отдаться очарованию южного города. Но червь злости ритмично выгрызает меня изнутри, а может, это голод. О голоде думать неприятно, заставляю себя взбодриться и в тысячный раз насладиться волшебством пейзажей. Слева от нас стволы молодых пальм и можжевельники, они взобрались в гору, которую придерживает каменное ограждение, сонные кошки разбросались на выжженной солнцем желтой земле разноцветными комочками шерсти. Справа, на спуске – панорамный вид Ялты. Я иду, слегка покачиваясь, и вся Ялта качается вместе со мной. Золотые купола храма слепят глаза. Жмурюсь. Где-то там, вдалеке, за церковью и вывесками магазинов расплескалось в дымке парным молоком море. Как же все-таки любо жить, хорошо!

Впереди волочит тяжелый пакет женщина, упирается. Тащиться за ней делается невыносимым, болтается из стороны в сторону старенький цветастый ситец юбки. Обгоняем ее и снова препятствие на узкой дороге – навстречу спешат веселые школьники в пилотках. Мы почти у дома. Сворачиваем в тихую улочку, сначала идем очень медленно, потом, не сговариваясь, ускоряемся, чтобы как можно быстрее обогнуть здание суда. Здесь всегда слезы и боль. В южном городе хочется избавиться от неприятных впечатлений, поэтому проскальзываем верткими гюрзами в свой темный переулочек, который влажно дышит нам в лица облупленной штукатуркой, гнилыми листьями и кошачьими испражнениями. Старый грецкий орех укрывает нас от курортной суеты, мы ныряем в его прохладу и оказываемся у нашего дома. Двухэтажное бутовое здание принадлежит старому фонду. Бут я люблю, а старый фонд не очень. Дом я зову саклей, не иначе. На фасад налеплены безобразными оспинами деревянные скворечники. И в каждом из них живут люди. Запах борща, плова, жареного мяса тут же ударяет в нос. Меня снова мутит. Наружная лестница кривым шрамом режет красоту камня. Мы поднимаемся вверх. И чем выше, тем больше запахов и звуков. Всюду жизнь. Квартируем мы на втором этаже, под самой крышей. Узкий, всегда темный коридор затхл и грязен. Комнаты расположены по обе стороны как в общежитии. Наша комната зовется гостинкой. В ней нет санузла. Он находится на коридоре, и хоть числится только за нами и закрывается на ключ, а все же приносит много неудобств. Всякий раз, когда нужно вымыть руки или продукты, приходится бегать по коридору туда-сюда. Однажды мы забыли запереть дверь санузла и в него весь день бродили ради экономии воды наши соседи, люди маргинального склада. Я очень щепетильна в расстановке вещей, потому без трудностей догадалась о непрошенных посетителях. Пришлось до полуночи возиться с тряпками и антисептиками, чтобы навести лоск там, где его никогда не было. Старая ванна изъедена ржавчиной, вода не имеет напора, краны жутко текут, по плитке без устали шуршат бесчисленным количеством усиков и ножек мухоловки. Последних я боюсь до темноты в глазах. Они пускают на меня страх не только в санузле, но и в нашей комнате, отчего я почти не сплю по ночам.

Гостинка и нравится и не нравится мне одновременно. Люблю ее утром, когда один единственный робкий луч солнца проникает украдкой через решетку на окне, застывает озорным пятном на серой стене. У нас два окна, и оба выходят на школьный двор, к полудню делая пребывание в комнате невыносимым. Шумные дети кричат на все голоса, каждые тридцать пять, а может, сорок минут закладывает уши от музыки, заменившей современным школьникам звонки с урока и на урок. Потолки очень высокие, стены толстые, от чего комната к четырем часам погружается во тьму, становится похожей на склеп. Свет перестает проникать в нее, потому как его загораживают школьное здание и шершавые стволы кипарисов. В гостинке отсутствуют кухня, газ и вода. Комната, не больше десяти метров, хранит раскладной диван, пожелтевший от времени холодильник с отломленной дверкой, кривоногий стол, микроволновую печь и мультиварку. Телевизором и вентилятором мы не пользуемся, и тот и другой находятся в нерабочем состоянии, поэтому, когда на город опускается ночь, в тишине этих четырех стен, оклеенных серыми обоями, оставаться не хочется вовсе.

Дато гремит ключами – и нас поглощает молчание дремлющего помещения. За день оно успело нагреться, я отворяю окна, впуская детские голоса не только в свою голову, но и в нашу курортную жизнь. В иной раз, я бы рассердилась на школьников, но сейчас я сержусь на Дато и на себя. Опускаюсь устало на диван. Спина взмокла, течет солеными каплями. Это сердит еще больше. Переодеться нет ни сил, ни желания. Дато что-то монотонно говорит, так же ровно спрашивает. Его голос плывет поверх детских криков, заполнивших нашу гостинку, я не могу разобрать ни слова. В голове шумит море. Молчу, прислушиваюсь сама к себе. Закрываю глаза. Передо мной меряет комнату короткими шажками уже не Дато – умный большеголовый баклан Альбатрос. Поворачивает голову на бок, смотрит на меня янтариком внимательного глаза. Волна бьется прямо в грудь, я отряхиваюсь, открываю глаза – и меня тошнит прямо себе на колени. Прихожу в сознание от того, что Дато дрожит надо мной. Его дрожь, биение сердца нервируют. Еще не сознавая произошедшего, я начинаю шептать злые слова, адресованные Дато, цепляю его, не понимая, что нахожусь на грани потери памяти. Дато успокаивает меня, текут по лбу холодные капли воды, на затылке греется мокрое кухонное полотенце. Когда он успел? Ведь я всего на секунду задумалась. Смиренно принимаю помощь. Но едва становится легче, берусь за старое. Непременно нужно все высказать Дато, иначе червь злости догрызет мои внутренности.

– Это все ты виноват, довел меня!

Мои слова вырываются наружу селевым потоком. Не замечаю, что плачу. Я так устала, так обессилена!

Дато смотрит на меня в упор, не понимая в чем причина. Его дрожь улетучивается, лицо, оливкового цвета, белеет.

– Да в чем? Что с тобой происходит? Ты слишком много пьешь, при полном отсутствии пищи!

Он говорит об алкоголе. Мигом этот упрек отрезвляет меня, приводит в чувства.

– Я? Я пью? Так мы же отдыхаем! Я…