Дебби Джонсон - Может быть, однажды

Мы встретились после уроков, и, слово за слово, все и завертелось. Он подарил мне ту пачку жвачки – это стало нашей традицией. С тех пор каждый год он дарил мне на день рождения пачку жвачки. Только на мой двадцать первый день рождения я получила от него двадцать одну пачку. Ну вот, так мы и стали неразлучны.

Переводя дыхание, я даже улыбаюсь воспоминаниям.

– А дальше? Что же дальше?

– А дальше – все как обычно, – отвечаю я и встаю, чтобы заварить себе еще чаю.

На самом деле я не хочу пить, но чувствую, что лучше не сидеть на месте. Рассказывая мою историю, надо держать в руках что-то настоящее, и чайные пакетики «Тетли» вполне подходят.

– Я забеременела, и в 1999 году у меня родился ребенок.

Как обыденно это звучит. И если получится убедить себя, что я говорю о ком-то другом, возможно, действительно поверю в эту обыденность. Каждый день у миллионов женщин рождаются дети. Это самое обыкновенное чудо, классический изгиб круговорота жизни. Но речь о моем ребенке – когда я добавляю в чай молоко, у меня дрожат руки, а молоко кажется неестественно белым.

Майкл молчит, что ему несвойственно. Сидя за кухонным столом, он настороженно хмурится, будто отгородившись от меня бокалом с розовым джином.

– Тысяча девятьсот девяносто девятый… Год моего рождения. Джесс, это что, такая история, как показывают по телику или печатают в журналах под заголовком «Правда жизни»? На самом деле ты моя мать и позволила Розмари меня усыновить, чтобы избежать скандала?

– Нет! – твердо отвечаю я, искренне удивляясь причудам его воображения. – Нет, все не так! Майкл, милый мой, будь ты моим сыном, я бы ни за что не отдала тебя этим пришибленным волкам…

Он громко с облегчением вздыхает и тут же кивает:

– Понятно. Вопросов нет. То есть я бы не возражал, окажись ты моей матерью, Джесс, но… видишь ли… Тогда все получается слишком сложно, да? К тому же если подумать, то я припоминаю, что та поздравительная открытка была для девочки. А значит… у тебя нет дочери, Джесс. Что-то случилось…

Стоя у окна, я смотрю, как две сороки дерутся из-за пакета от картофельных чипсов, который шальным ветром занесло в наш сад. Одна сорока – к горю, две – к радости. Пожалуй, я испытала и то и другое.

Скрестив руки на груди, я сажусь за стол.

– Она умерла. Несчастный случай. Об этом я пока не готова говорить, Майкл, так что оставим эту тему. Пока. И, пожалуйста, не настаивай.

– Я бы и не стал, Джесс, – уверяет Майкл, накрывая мою руку ладонью.

В его глазах блестят слезы.

– И не плачь. Не надо меня жалеть.

Он тут же отдергивает руку и зажмуривается, чтобы стряхнуть слезы – попытка мгновенно выполнить все мои просьбы выглядит почти комично. Даже хочется приказать ему что-нибудь совершенно бессмысленное, вроде «погладь себя по животу и похлопай по голове» или «изобрази Мадонну в видеоролике на песню “ Vogue ”», и посмотреть, что сделает Майкл.

– Понятно… но я все-таки спрошу – это врач тебе посоветовал молчать и притвориться, что ничего не случилось? Я, конечно, в медицине – профан, но мне такой совет не кажется логичным…

– Нет, конечно! Ничего подобного! Сначала врачи помогали мне все вспомнить. Отыскать то, что мой разум надежно спрятал, чтобы меня защитить, провести меня по лабиринту воспоминаний. Принять горе, принять потерю, прожить боль. Очень мудрые и разумные советы. И я им следовала, до некоторой степени, когда уходила из больницы – а когда возвращалась и беседовала со специалистами, то каждое их слово помогало. Но они же не могли поселиться здесь, со мной?

Я оглядываю в высшей степени опрятную кухню, которой место в музее. Думаю о доме. Доме, ставшем тюрьмой.

– Никому нет нужды приходить в эту… гробницу! Мама старалась изо всех сил, делала все возможное, но вскоре после того, как я сюда переехала, папа заболел – обнаружились проблемы с сердцем. Мне казалось, что все из-за меня, его сердце не выдержало напряжения и всех неприятностей, которые случились по моей вине.

Его жизнь висела на волоске, все было слишком хрупким – и я снова стала забывать. Намеренно. И родители обо всем забыли вместе со мной. Мы сложили воспоминания в коробку и убрали на чердак – в эмоциональном смысле, и как оказалось, и в физическом.

Проследив за моим взглядом, Майкл рассматривает коробку из-под обуви, которая так и стоит перед нами. Самая обыкновенная коробка, наши отпечатки пальцев еще видны на слое пыли, пожелтевшая бирка на боку извещает, что внутри – пара мужских туфель «броги», а рядом картинка для тех, кто не знает, как выглядит такая модель.

Ткнув пальцем в коробку, Майкл произносит:

– То есть после того… несчастного случая… ты и оказалась в больнице?

– Не сразу. Прошло, наверное, полгода. Все ожидали, что мне станет лучше, но дождались обратного, и в конце концов я совершенно потеряла голову. Мозг не выдержал напряжения, и я впала в прострацию. И еще два года жила как во сне.

Слова звучат горько, и, наверное, эта горечь одновременно оправданна и несправедлива. Вряд ли кто-то усомнился тогда, что я нуждалась в помощи. Честно говоря, меня, скорее всего, здесь бы не было, повернись тогда все иначе.

И все же я до сих пор помню ощущение глухой ярости и боль предательства, помню гнев, когда меня вырывали из мира разрушительного горя, помню, как злилась, когда меня заставляли жить дальше.

Я отчаянно цеплялась за ту боль – потому что больше ничего от нее не осталось. От моей драгоценной Грейси. Только боль потери. В моем сердце образовалась пустота, и я не желала ее заполнять. Пустота меня медленно убивала, но это все, что у меня было.

Майкл прокручивает в голове мой рассказ. Видимо, высчитал, что пока он ходил в детский сад, я получала еду на пластиковых подносах и принимала по утрам таблетки, запивая их соком. А может, он размышляет, не встречался ли с Грейси, а если встречался, то был ли тогда достаточно большим, чтобы запомнить те дни. Роется в памяти, а вопросы задавать боится.

– Тебе, наверное, странно об этом слышать, – продолжаю я. – Приехал на похороны, что само по себе нерадостно, а пришлось выслушивать откровения о минувших днях, и теперь у тебя голова идет кругом…

– Верно, – тихо отвечает он. – Все очень странно и ужасно грустно. Джесс, я помню тебя с самых ранних лет, ты всегда была в моей жизни. Не такая, как все, готовая выслушать без осуждения. Ты никогда не казалась слабой или сломленной, хрупкой. И вот мы сидим здесь, и я до смерти боюсь этой картонной коробки и не представляю, почему ее содержимое чуть не свело тебя с ума.

Конечно, он не представляет. Разве это возможно представить? Ведь я так и не закончила рассказывать историю, не все факты выложила на стол. Я не раскрыла самый последний, изъеденный червями и покрытый личинками секрет.