Дебби Джонсон - Может быть, однажды

– Нет, Джессика. Джо не приходил. И не придет, – отвечает мать, пристально глядя дочери в глаза, будто стараясь донести до нее смысл сказанного.

Сядь ровно, выпрямись, сосредоточься, сосредоточься, сосредоточься – звучит Очень Важное Сообщение.

Джесс выпрямляется и закутывает руки в теплый больничный халат, пытаясь согреть пальцы.

– Он не придет? – спрашивает она, показывая, что все слышит.

Она ведет себя правильно и делает все, как нужно. Если бы она раньше вела себя так хорошо, то не угодила бы сюда, ведь так?

– Нет. Он уехал, Джессика. Сказал, что больше так не может – просит его простить, хочет начать все заново. Он переехал в Лондон и не желает ничего о нас знать. Считает, что всем будет лучше, если он просто… исчезнет. Мы не знаем, где он живет, у нас нет его номера телефона, он попросил попрощаться с тобой за него. Пожелать тебе всего наилучшего и скорейшего выздоровления.

Джесс слушает, склонив голову набок, как очень сосредоточенная птица, при этом она покачивается вперед-назад и хмурится, мысленно перебирая услышанные слова и пытаясь уловить их смысл. Она разжимает было губы, чтобы задать другой вопрос, но мать берет ее за руку и гладит по пальцам.

– Не спрашивай меня ни о чем, девочка моя, – у меня нет ответов. Он уехал, больше я ничего не знаю, и он не вернется. Но ты не беспокойся, я здесь, и папа тоже, мы о тебе позаботимся, ты же понимаешь?

– Джо уехал? Джо не придет?

– Да, милая. Ему очень жаль, но он не вернется. Он уехал навсегда.

– Уехал навсегда, – медленно повторяет Джесс и растерянно моргает, глядя на мать и пытаясь осознать эту новость.

Начинается все тихо, с одинокой слезинки, которая скатывается из уголка правого глаза. Потом слезы катятся из обоих глаз. Потом Джесс начинает раскачиваться сильнее, дергает и рвет халат.

С губ Джесс срывается крик – пронзительный и долгий, похожий на свист. Иногда Джесс на мгновение умолкает, чтобы втянуть воздух. Ее захлестывает волной паники, нестерпимый ужас рвется наружу. Пронзительный свистящий звук становится громче, потеряв равновесие, Джесс падает со скамьи.

Она лежит на бетонной дорожке, спутанные волосы закрывают ее лицо. Ноги дергаются, свист переходит в крик, а крик – в вопль.

Рут вскакивает, не сводя глаз с беспорядочно дергающейся груды – руки, ноги, растрепанные волосы, слезы, сопли и дикий вой. Это ее дочь. Ее милая маленькая девочка, совершенно сломленная.

Рут не представляет, что можно сделать, а другая женщина, кажется Мартина, тоже начинает кричать – крик распространяется, как инфекция.

Рут опускается на корточки и тянется к Джесс, пытаясь обнять ее или хотя бы защитить ее голову от ударов и резких движений. Ее оттесняют медсестры. Обе в серой униформе, похожие на охранников, с тяжелыми ремнями и в ботинках на толстой подошве. Одна из них поднимает Джесс, будто пушинку, и обращается к ней решительным голосом, ничуть не огорчаясь и не пугаясь происходящего. Вероятно, медсестра не раз была свидетельницей подобных сцен, и они ее больше не трогают и не ужасают.

Поставив Джесс на ноги и буквально зажав между собой, женщины полуведут, полунесут ее в здание, чтобы осмотреть, обработать раны и связать, если потребуется.

– Ну хватит, Джесс, милая, все будет в порядке, – произносит одна из медсестер, когда они протаскивают вопящую Джесс в дверь. – Зря я надеялась, что с тобой не будет хлопот…

Рут стоит на месте, дрожа от страха и унижения, исполненная раскаяния и решимости. Она подбирает упавшую сумочку, оправляет юбку и говорит себе, что все будет хорошо. Все пройдет. Все наладится.

Майкл несколько ошарашен таким поворотом, и я его понимаю. Он прижимает бокал с джином к груди, как почтенная дама в черно-белом фильме, шокированная новостями о жене викария, сжимает нитку жемчужного ожерелья.

– Черт, – наконец произносит он. – А это… совсем плохо. То есть, конечно, тетя Рут всегда казалась черствой, но вполне порядочной женщиной, понимаешь? Она никого не осыпала поцелуями и не вытворяла ничего вопиющего, например не регистрировалась в популярных социальных сетях, но она была… Ну ладно, в глубине души она была из тех, о ком говорят «у них доброе сердце». А теперь оказывается, что она была… злая? По сравнению с ней, Круэлла де Виль – сама доброта?

– Поскольку мы ее сегодня похоронили, я бы хотела с тобой поспорить, – отвечаю я, стараясь изо всех сил говорить спокойно. – Из уважения, из любви… кто знает? Сегодня мне бы очень хотелось верить, что она не была злой – я бы хотела запомнить ее другой, но у меня не получается. У меня едва хватает сил объяснить все с точки зрения здравого смысла. Может быть, ты мне поможешь? Может быть, ты в состоянии рассуждать логично, Майкл?

Фыркнув, он издает неловкий смешок, но, взглянув мне в лицо, ошеломленно приподнимает брови:

– Ох! Ты серьезно… Ну да. Хорошо. Посмотрим… может быть, он и правда уехал и, может быть, действительно сказал, что больше тебя знать не желает. Может быть, она просто все тебе честно рассказала. И вовсе она не злая. И никогда не была.

– Тогда почему он присылал письма, открытки и поздравления?

– Может быть, передумал.

– А зачем мама их прятала?

– Затем, что… может быть, она… все-таки… была злой? – предполагает он, вскидывая руки, будто защищаясь. – Нет! Подожди! Может быть, она прятала письма, потому что считала, что так будет лучше. Что если он один раз тебя бросил, то уйдет снова, а ты слишком хрупкая, чтобы выдержать такое опять. И раз уж он покинул тебя в час нужды, то ему нельзя доверять, и когда он написал, то… она приняла тайное, но вполне объяснимое решение скрыть все от тебя?

Я киваю и мысленно поворачиваю эту теорию так и сяк, отыскивая ошибки или неточности, проверяя на прочность, как простукивают дыню в магазине.

– Наверное, – сдаюсь я, – такой поступок совершают не со зла? Она видела, что со мной стало, когда он ушел в первый раз, как мне было плохо, и решила защитить меня от подобного в будущем. Может, так и было…

– Вот только… – Майкл хмурится и прикусывает нижнюю губу.

– Что – вот только? Мне не нравится твое «вот только».

– Вот только слишком долго это от тебя скрывали, понимаешь? Почему бы не рассказать тебе обо всем, когда ты поправилась и окрепла достаточно, чтобы жить дальше? Ты пережила смерть отца. Нашла работу. До того, как твою маму разбил первый инсульт, было достаточно времени, чтобы все тебе выложить. Возможно, я просто не понимаю, но почему не отдать тебе коробку с письмами, чтобы ты сама решила, как к этому относиться? Предположить можно все что угодно. Например, она собиралась тебе рассказать, но не успела. Никто не знает, когда случится инсульт, такое не планируют, то есть болезнь застала ее врасплох, а потом она уже не могла с тобой толком общаться. И все же… Не знаю. Никак не могу понять, почему она тебе не рассказала. Честное слово, не могу. Понимаю, мы не рылись в коробке, но писем и открыток там много, очень много – и возникает вопрос: сколько лет он тебе писал?