Евгения Кобальт - Произвол

«Молчи, Нина, молчи!» – скомандовала я себе.

– Нет, коли ты одумалась, я готов принять на веру твое исправление.

Он улыбнулся мне – коротко, ядовито, вызывающе. И хотя Громов загнал меня в ловушку, и хотя руки его были развязаны, сегодня он меня не трогал. Он подступил вплотную, и все.

– Что скажешь? Будешь примерной девочкой?

«Соглашайся, – очнулся мой самый рассудительный внутренний голос. – Перестань строить из себя неприступную гордячку. Сделай то, чего от тебя просят. Неужели сложно? Пару раз потерпишь – и гуляй. Громов быстро наиграется и найдет себе новую любовницу, он ветреный малый. Ты же освободишься из тюрьмы и вернешься домой целехонькой».

«Если откажешь, он изнасилует тебя из мести, – поддакивал другой голос. – Кто ему помешает? Здесь, на Лубянке, в его же кабинете? Так или иначе он получит желаемое. А ты – вдобавок к унижению – боль и чувство абсолютной беспомощности».

Не спорю, выводы их были логичны и весьма убедительны; мне нечем было возразить им. И все же я не нашла в себе смирения. Не могла я перешагнуть через себя, не желала потакать капризам Громова, не умела принимать поражение. Надо было ответить Громову «нет», бесстрастное «нет», а дальше пусть сам разбирается, что со мной делать.

Однако на меня, к несчастью, снова разрушительной лавиной накатили эмоции. Глаза заволокло красной пеленой. «Он посадил меня только за то, что я не дала ему! – с горечью кричал именно тот голос, который подначивал меня на самые вспыльчивые поступки. – Чего стоило этому подонку переключиться на любую другую женщину? На ту, которая с радостью переспит с ним ради своей выгоды? Сколько их тут, у него под боком, красивых, как куколки, и податливых, как воск? Сколько талантливых и бездарных актрис, рвущихся на экран? Сколько танцовщиц и певиц, стремящихся попасть на сцену? Зачем пытаться сломить меня? Для того, чтобы потешить самолюбие? Почувствовать себя всевластным? Он запросто взял – и погубил меня, раздавил, как мошку! Чего терять? Чего терять?!»

– Пошел ты к чертовой матери, паскуда! – брякнула я со всей скопившейся во мне ненавистью. – Уж лучше камера с клопами, чем твои мерзкие объятия!

Никогда не забуду этого перекошенного лица. Как он растерялся! Как отшатнулся от меня, покрывшись пятнами! А я тем временем приготовилась к атаке. Встала прямо, расставила ноги, как если бы надо мной вновь занесли мешок с песком. Голова гудела, комната плыла, но я стояла, я держалась.

Нет, Громов не накинулся на меня. Вместо этого он, придя в себя, развернулся обратно к своему столу.

– Это был последний шанс! Последний шанс! – сокрушался он, брызжа слюной. – Ты сполна заработала путевку в лагеря, упрямая сука! И не куда-нибудь, а в самый дальний! Самый невыносимый! На Север сошлю! Поверь, участь незавидная! Койка на Лубянке покажется тебе пуховой периной по сравнению с колымскими или норильскими нарами!

Громов залпом выпил вторую порцию коньяка.

– И не вздумай воротить нос, если кто-то из чекистов заинтересуется тобой! – с ученой миной напутствовал он, наливая третью. – Оставь свои глупые принципы! Недотрога, тоже мне! Учти, начальники лагерей не обхаживают баб, как я, они далеки от моего милосердия! Пожалеешь, ох пожалеешь, что отказала! Лучше камера с клопами, ну надо же!

В памяти пронеслась красная ткань – развеваясь по ветру, она летела вниз вместе с Ирой прямо к асфальтовой дорожке.

«Может, стоило поступить, как Чернова? – задумалась я. – И наложить на себя руки, прежде чем грянули эмгэбэшники? Ну правда, что меня ждет в лагерях? Я не привыкла ни к тяжелому труду, ни к уголовному контингенту, ни к голоду. Что там произойдет с балованным, упертым человеком? Что там станет с молодой женщиной – в месте, где мужчинам все дозволено?»

Точно прочитав мои мысли, Громов нашелся:

– Такие, как ты, там без дела не кукуют. Лагерщики любят вызывать девочек к себе и пускать их по кругу. Некоторые и вовсе устраивают гаремы из зэчек. Шмары трахаются с ними, моют их, стирают им белье, драят унитазы…

Его лицо вытянулось, когда я озадаченно сдвинула брови.

– О, ты не знаешь, кто такие шмары? Филолог, называется! Это любовница или проститутка, по фене. Иначе говоря, блядь. Ничего, разберешься! И язык лагерный выучишь, и дружбу с моими ребятами заведешь. Тем, кто хорошо их обслуживает, иногда сокращают срок.

«Сколько времени понадобится, чтобы загнуться в лагере? – прикидывала я, с трудом представляя тамошнюю жизнь, о которой, конечно же, говорить было не принято, а думать – боязно. – Умная Ирка… Все одно – помирать. Тогда к чему лишние мучения?»

– Да чего я рассказываю? – спохватился Громов. – Скоро ты все разведаешь сама. Подпиши только бумаги, не то отменю приказ быть с тобой помягче. И спустя пару дней ты у нас не десятку, а четвертак себе подпишешь…

Я проволочила ноги к столу и подписала то, что меня заставляли подписать следователи – признание в антисоветской деятельности. Громов выпил четвертую.

– Лучше камера с клопами, говорит! – раненный, похоже, в самое сердце, все передразнивал Громов. – Счастливого пути, Нина. И удачи…

Как я узнала позже из рассказов других заключенных, многие годами кочевали по пересыльным тюрьмам в разных областях СССР, прежде чем осесть в каком-то конкретном лагере. Со мной случилась другая история.

Меня очень спешно этапировали. Я не сразу поняла, с чем связана такая суета. Каморку свою на Лубянке занимала пару дней после встречи с Громовым, потом состоялся суд, более напоминавший спектакль. На то, чтобы осудить меня, им потребовалось полчаса – и права высказаться мне не предоставили. За мной, как в конвейере, ждали своего приговора еще десятки человек. Получив клеймо врага народа, я отправилась в путь. Долгий, изнурительный путь.

Начался он с душного темного фургона с надписью «Почта», в котором не было ни единого окна, зато битком – осужденных, таких же немытых, потных, обозленных, как и я. Потом нас запихнули в вагонзак, где мы ехали по шесть-восемь человек на четырехместную клетку. В Красноярске этап сдали на несколько дней в огромный пересыльный лагерь. Там мы ждали речного этапа. Пароход доставил нас в конечный пункт назначения, и вот, уже в последних числах августа 1949 года, мы причалили в Игарку.

На Крайний Север.

Во время трехнедельного плавания я присматривалась к своим подругам по несчастью – остальным женщинам-заключенным – и осторожно стала расспрашивать про лагерь, в котором нам предстояло отбывать срок. Сидя на нарах в трюме, я воображала серо-синие воды Енисея за глухой стеной парохода и слушала о какой-то там Трансполярной магистрали, которую мы, стало быть, едем строить.