Евгения Кобальт - Произвол

Воровки сидели сплоченной командой у печи, скрестив ноги под собой, и хищно зыркали на нас, словно стая гиен на стадо зебр.

– Какие заколки у тебя красивые, – подмигнули они полной даме, у которой в волосах блестели золотые украшения.

Меня поселили с бывшей студенткой – немногословной, серьезной девушкой лет двадцати по имени Даша. Тоже из новеньких, прибыла в лагпункт вчера (но срок отбывала не первый год). Я не то что не жаловалась, а, напротив, была рада нашему соседству. Фигуристой грузинке повезло гораздо меньше. Она отчего-то сразу возбудила к себе лютую неприязнь и была сослана к храпящей, не очень опрятной с виду старухе, которая, как выяснилось позже, к тому же страдала метеоризмом.

Покормили мамалыгой, а казалось, что не кормили вовсе. После отбоя Даша повернулась ко мне спиной, задев плечом – я не поняла, нарочно или случайно, – и моментально уснула. Она еле слышно посапывала в подушку, а я ворочалась. Все пыталась привыкнуть к спертому, зловонному воздуху в бараке. Немытые тела тех, кого разместили в карантинном до нас, ночная параша с мочой, пропитанная потом одежда и свисавшее с веревок влажное после стирки белье. Это была несусветная вонь. Это само по себе было наказанием.

Так я и лежала, уставившись в потолок, когда жучки тихонько повставали с нар и пошли обворовывать прибывших. «Курочить, тут говорят: курочить, – поправила я себя. – Учи жаргон, Нина».

Жучки рылись в вещах мастерски ловко и беззвучно. Так прощупывает пациента опытный врач, выучивший за годы практики, какими движениями и в каких местах следует пальпировать тело. Я изображала спящую, когда чьи-то ледяные руки прошлись по моим волосам, ушам, шее, пальцам и запястьям. Воровка не отыскала на мне ни украшений, ни креста, зато, в отличие от жучек из трюма, догадалась пошарить в трусах. Я от безразличия и какой-то безнадеги даже не дернулась. Забрав деньги, уголовница потеряла ко мне интерес и сунулась к соседке.

Золотые заколки соскользнули с волос полной дамы, вместе с ними исчезли и кожаные ботинки молившейся в волокуше девушки. Добротный полушубок тоже куда-то запропастился.

Жучки заныкали добытые клады и возвратились на свои шконки. Стихло. Я провалилась в беспокойный сон, изредка прерывавшийся оттого, что Даша дергала ногами и мычала. Кошмары, поди, виделись.

– Подъем! – распорядилась Галка.

Так начиналось наше утро. В шесть часов.

Я выбралась из-под Даши – среди ночи она завалилась на меня, но ни я, ни она того не заметили – и протерла опухшие глаза. Вот сейчас я действительно чувствовала себя заключенной. Загнанной за колючую проволоку, как отпетая преступница, опущенной до самых низов заключенной, утратившей все цели, кроме единственной – выжить, выжить любой ценой.

Как и другим новобранцам, мне выдали типовую одежду для работы. Я скинула одеяло и принялась одеваться. Натянула шерстяные чулки, поверх них – серую юбку. Залезла в высокие сапоги, голову покрыла платком. На рубаху надела бушлат, к которому пришили кусок ткани с моим порядковым номером – З-22. А может, это был чужой номер… но З-22 больше нет.

Все серое, бежевое, коричневое или черное, бесформенное, заношенное, местами порванное. Благо, в лагерях были запрещены зеркала – я боялась увидеть новую Нину взамен той, которая носила платья с туфлями, укладывала блестящие каштановые волосы на затылке и двигалась с привитой матерью грацией. Впрочем, красоваться тут было не перед кем.

В жилую зону принесли завтрак в термосах. Первыми еду получили те, у кого была собственная посуда, другие ждали своей очереди. Пища тем временем стыла. Сделала себе пометку на будущее: раздобыть хотя бы личную миску. Ложки тут были, кстати, не металлические, а деревянные.

Я глянула на выданную мне порцию. Опять мамалыга! Да еще и кипяток вместо чая. Раздали по семьсот граммов непропеченного хлеба, съела весь. Потом уже узнала, что его резали на день и все откусывали помаленьку вплоть до ужина. Век живи – век учись, но у меня века не было, мне нужно было постичь азы по ускоренному курсу.

Позавтракав, мы встали колонной на улице. Мельникова, или трудила, как ее называли, приступила к поверке. Помни, что ты Адмиралова, твердила я себе как заведенная. Адмиралова, Адмиралова, Адмиралова… Как непривычно после стольких лет вернуться к отцовой фамилии!

– Адмиралова! – вылетело из уст трудилы.

– Адмиралова Нина Борисовна, статья пятьдесят восемь, десять, десять лет!

«Будто и не было никогда Сережи, – с грустью рассуждала я, задрав голову к серому небу. – Хотя, наверное, его и правда никогда не было».

Нарядчица Ерохина, окруженная солдатами, разделила нас на бригады. Меня записали к сучкорубам, и я, несведущая, наивная, воспряла духом, решив, будто удалять сучья – плевое дело. Не деревья же пилить…

Мы поплелись вперед, за нами двинулись конвоиры.

– Направляющие, шире шаг! – командовали они, проходя вдоль колонны. – Задние, подтянись! Шаг влево, шаг вправо – будет применяться оружие!

Путь до лесоповала занимал около двух километров. Мы шли пешком по протоптанной дорожке в лесу, спускались в низину и поднимались на холм, затем перебирались через речушку по ветхому мосту. С нами шагали лошади. Худощавые, хиленькие животные порой упирались копытами в землю и отказывались идти дальше. Дышали часто, не реагировали на оклики. То головой дергали, то хвостом. Две и вовсе хромали. И все же они везли на себе некоторых зэчек, а на лесоповале вкалывали до умопомрачения.

– С лошадьми будь осторожнее, – советовала мне Лида. – Четвероногих у нас берегут больше, чем двуногих.

Лида относилась к указницам 12 12 26 июня 1940 года указом Президиума Верховного Совета СССР была введена уголовная ответственность за опоздание на работу. После волны посадок в народе осужденных начали называть указниками. . Она была тонкой, хрупкой, немощной женщиной около пятидесяти лет. Костлявая, с прозрачной провисшей кожей, Лида казалась меньше своего роста и всегда говорила вполголоса. Я смотрела на нее и недоумевала: эта – и на общих? Возможно ли?

Она горячо любила бога и постоянно молилась ему одними губами: перед едой, среди рабочего дня, отходя ко сну. Во внутреннем кармане бушлата тайно хранила золотой крестик, так что иногда Лиду заставали на коленях, благоговейно державшуюся за грудь. Среди воровок она считалась чудачкой, поэтому те не обращали внимания на ее эпизодические «припадки». И хотя Лида никогда не давала обетов, жучки звали ее Монашкой, на что она совсем не обижалась.

Одна из лошадей, преодолевая балку, протестующе заржала и замедлила ход. Бока кобылы раздувались, пока она старалась отдышаться. Сидевшая на ней заключенная погладила гнедую по шее, мягко уговаривая не бунтовать.