Сергей Авилов - Капибару любят все

С той стороны зашуршали шаги, и хлипкая дверь дернулась. Виола просунула голову. Удостоверившись, что клиент на месте, внесла себя всю…

– Привет, – поздоровалась без улыбки. Как показалось Ольховскому – рассматривая его с любопытством.

Он ее – тоже. Из одежды на ней были только черные кружева. Виола приехала с юга, это угадывалось в ней сразу: такой кожи красивого цвета, цвета кофе с молоком, не может дать ни один солярий. Тем более под краешком лифчика виднелся кусочек груди, где загара было намного меньше. У нее были великолепные длинные худые ноги, тонкие, как у манекенов, руки, маленькая грудь, способная уместиться в ладони, – ничего лишнего, Ольховский не ошибся. Девочка Виола была не для вульгарных – тех, кто любит тискать мягкое, она была для той породы избранных, что любит ломать хрупкое…

В левой руке она держала стопку белья, как проводница в плацкарте. И точно так же бросила его на кровать рядом с ним. Протянув большое, размером с простыню, полотенце, произнесла:

– Иди в душ, я пока постелю… Или тебя проводить?

– Я знаю, – произнес он первые слова.

Он разделся донага быстро, как солдат, обернул полотенце вокруг бедер и направился в ванную, служившую еще и уборной. В конце коридора, за цветастой цыганской занавеской, он знал, находилась кухня. Из-за цыганской занавески ему были хорошо слышны голоса Рыжей и какого-то мужика. Вообще вся огромная квартира, как комната страха, была наполнена различными звуками, скрипами, шорохами – наверное, оттого, что всё в ней, кроме звуков любви, делалось вполголоса, за дверями и занавесками. Сами звуки любви доносились из соседней комнаты – слишком громко и оттого фальшиво изображала гиппопотамью страсть высокая, серьезная девочка Дина…

Постояв под соском душа без лейки, он окатил себя теплой водой, вода, как в общественной бане, падала прямо на кафель. Потом вытерся и, вернув полотенце на бедра, снова оказался в комнате.

Виола сидела на кровати, поджав под себя ноги. Ольховский подошел поближе, и Виола легким жестом руки уронила его полотенце на пол.

С Настей он ее, конечно, уже не сравнивал, Настя все равно волновала его сильнее. Но Виола была здесь и сейчас, живая и подвижная. И вряд ли она была старше Насти, если не сравнивать их жизненный опыт. Проституция пока не стала ее профессией. Чем угодно – методом познания жизни или выражением протеста – неважно… Для профессии Виоле не хватало бесстрастности. Много еще чего не хватало, она была тороплива, например, но вот бесстрастности в ней не было совсем. Нельзя тратить себя всю – тогда скоро вообще ничего не останется.

– Тебе так нравится? – прерывалась она несколько раз, как будто он был бессловесным и бездвижимым существом. Потом неожиданно резко завелась, хотя сперва тоже стонала громко и ненатурально, так что ей можно было бы сделать замечание.

Когда Ольховский поверил, что она тоже все чувствует, ей оставалось совсем немного… Ускорившись, добавил свои толчки семени к ее судорогам… Потом лежал, закрыв глаза, и целовал ее острое плечо.

– Оставь, я сам, – произнес, когда она потянулась за салфетками. Снял, положил на край тумбочки презерватив, вытерся.

– Тебе понравилось? – спросила она, глядя в потолок.

– Понравилось, – как можно теплее ответил Ольховский, радуясь тому, что не приходится врать.

Она согнулась приподнимаясь. Взяла с тумбочки сигареты:

– Я покурю, можно?

– Кури.

– Будешь? – Она пригласительно протянула ему пачку длинных женских сигарет.

– Бросил. – Закурить ему очень хотелось. – Давай бутылку…

– Подожди, я принесу бокалы…

Она встала, гибкая и тонкая. Глянцевая оттого, что какие-то капли солнца проникали в окно сквозь шторы. Держа сигарету губами, обернулась в его полотенце. Скрипнула дверью.

Тотчас вернулась с дешевыми пластиковыми бокалами в руках.

Сбросив полотенце, поставила бокалы на стол. Ольховский открывал вино, которое вдруг брызнуло из-под пробки на все вокруг: на него, на пол и на Виолу тоже. Она даже вскрикнула.

– Ничего, – сказал он, глядя, как капли шампанского стекают по ее груди и, не срываясь, ползут дальше, на живот.

– Да ладно, – подтвердила она. – Слушай, а можно я трусы надену? Мне как-то неудобно…

– Надевай, – разрешил он.

Они подложили под спины подушки, налили вина. Ему хотелось разговаривать, но она опередила его:

– Тебя как зовут? – Виола сделала глоток и прикурила новую сигарету. – А то ведь так и не познакомились.

Ольховский помолчал. Он зачем-то хотел спросить, нужно ли ей его имя, а потом просто ответил:

– Сергей. А тебя? Не дурацкая же Виола?

Она улыбнулась. Завиток волос прилип к ее виску.

– Да нормальная Виола, чего там…

– Ну а все-таки? – настоял он.

– Лика.

– Тоже сочиняешь?

– Да ну нет! Лика. Анжелика! А чего? У нас в классе две Анжелики были и две Кристины!

– Ну да, – подумав, произнес он, – сейчас Наташу или Катю уже и не встретишь. Ты какого года рождения?

– Сколько мне лет?

– Ну да, сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– И ты из Ростова?

– Почему из Ростова? Что у меня – акцент? Почему ты узнал? Хотя я и не из Ростова, а из Сальска.

– Все самые красивые девки живут в Ростове, – пошутил он, вытягивая ноги.

– А-а… понятно, – рассеянно ответила Виола. Лика ей, конечно, подходила больше.

– Сальск – это где? Знаю, что на юге…

– Это недалеко от Ростова, ты угадал. – Она поправила подушку, и невинно-розовые, легковесные груди покачнулись.

– Ну а как же ты из Сальска сюда попала, Лика-Анжелика?

– Тебе интересно знать, как проститутками становятся? – задиристо огрызнулась она безо всякой злобы.

– Нет, мне интересно, как ты в Питере оказалась?

– Как? Я давно в Питер хотела. Потом села на поезд и приехала. Как еще в Питере оказываются? Приехала, комнату сняла на Просвете, пошла в «Ашан» работать на кассу. Но там вообще отношение скотское!

– Хуже, чем здесь? – удивился Ольховский.

– А здесь нормальное! – удивила она его еще раз. – Если бы вы еще столько не пили…

Сергею не хотелось ее перебивать, но она замолчала.

– Обычно проститутки врут, когда рассказывают о себе… – Раньше Ольховский боялся обидеть девчонок конкретикой. Потом понял по их реакции, что ничего зазорного в слове «проститутка» нет. Как нет ничего зазорного в словах «учитель», «врач», «парикмахер» или «сутенер».

– А мне-то чего врать? Что больная мама или брат – так уже и не врут… Про детей вроде…

– Да, про детей, – улыбнулся Ольховский. Чуть ли не у каждой феи оказывалась дочка, которую нечем кормить. И почему-то именно дочка!

– Тут у многих дети… Ну как у многих… Есть, короче. – Лика забыла про сигарету и уронила пепел себе на живот. Выругавшись, попыталась собрать пальцами комочек, который тут же рассыпался в прах. Она стряхнула прах с живота, и на ее коже осталась серая полоса.