Сергей Авилов - Капибару любят все

– Проходите вот сюда, сейчас девочек позову…

Ольховский сунул ноги в резиновые тапочки, прошел в крайнюю комнату и сел на кровать. В комнате резко пахло табаком, как в мужском туалете. Сейчас окажется, что Оля и Мариночка уже заняты, а вот Альбиночка готова в лучшем виде. И он обреченно останется с Альбиночкой, предполагая, что ей уже под тридцать и что под косметикой она прячет те самые усики. Останется, потому что ему просто неудобно ее обижать. А она, кукла, этого не поймет и будет, как все восточные проститутки, слишком назойливой и ненатурально нежной.

Первой появилась, однако, Оля. Опустила голову то ли для приветствия, то ли для поклона. Простое лицо. Длинные кукурузные волосы падали ей на голые плечи. Налитая коровья грудь – предел мечтаний подгулявшего колхозника. Повернувшись спиной, Оля предложила белые и крупные, как антоновские яблоки, ягодицы с впившейся между ними ниткой трусиков.

Ольховский погрустнел. Она, наверное, ласковая, эта Оля, как все колхозные девки. Такие любят его за вежливость и, если здесь уместно это слово, за интеллигентность. Будет лежать на животе рядом с ним и целовать его, например, в плечо.

Вошла Марина, брюнетка с пухлыми щеками. Эта даже без лифчика. Не помнит Ольховского, конечно… И он ее тоже почти уже не помнит.

Вместо Альбиночки вошла Рыжая.

– А Альбиночка уже занята…

И, прочитав на его лице разочарование от таких угощений, ухватилась:

– Скоро Виолочка придет, новенькая. Я могу вам пока кофе налить?

Надежды на Виолочку уже не было.

– Видно, не мой день, – пробормотал Ольховский и поднялся с дивана.

Рыжая скривила ему напомаженную улыбку, готовую сползти в гримасу.

Ольховский снова вышел в коридор, надевая кроссовки, с тоской огляделся вокруг. В двух-трех остановках отсюда было еще одно подобное заведение, но повторяться уже не хотелось. Сначала он подумал оставить шампанское, но в последний момент прихватил бутылку за горлышко и вышел на лестничную площадку.

После созерцания неэстетичной Мариночки даже греза о Насте приобрела нехорошие черты общественной уборной.

Ольховский знал: можно прямо здесь, за домом, в стороне от детской площадки, выпить приготовленную бутылку, и его уделом станет Оля или Марина… Или даже теоретически усатая Альбина, что вообще антиэстетично, а значит, противоположно его сегодняшней цели.

Так он размышлял под шум спускающейся к свету кабины. Наконец лифт толкнулся и остановился. Потом медленные двери поползли в стороны. Щель между дверями расползалась, как занавес в театре, и в полумраке подъезда Ольховский угадывал стоящую за ними в обратном порядке: сначала черты лица, потом понемногу фигуру и в конце, когда двери открылись, ее силуэт.

Двери разъезжались долго, он сумел присмотреться к ней почти что внимательно. И ему стало не по себе оттого, что она могла быть как раз той «новой девочкой». Восемнадцать ей было безусловно, двадцать – едва ли… То есть на лице были все признаки зачаточного совершеннолетия: смесь уверенности, которая отличает восемнадцатилетних при покупке, к примеру, сигарет, и естественного подросткового любопытства. Восемнадцать ей было еще и потому, что на тощих, обутых в короткие сапожки ногах покачивалось вполне себе зрелое туловище с приятными глазу округлостями.

Она была высокой, ростом с Лену, может, даже и выше! Тонкие, миниатюрно-рельефные ноги уходили в короткую юбку. Наличие талии. Скрытая джинсовкой грудь. В дополнение ко всему – крупные, коньячного цвета кудри и выбритые височки.

Девушке понадобилось сделать движение, чтобы стряхнуть его взгляд, прилипший к ней на лишнюю долю секунды.

Ольховскому показалось, что они прошли сквозь друг друга – никто никому не уступал дороги. Двери сомкнулись, и он прислушался, остановится ли лифт на заветном одиннадцатом этаже или выпустит девочку раньше.

В другой раз он бы даже обрадовался, остановись лифт на треть ем или пятом. Но точно не сегодня. Несбыточная мечта вдруг стала ощутима и досягаема.

Удовлетворившись тем, что расставание лифта с юным телом произошло высоко, Ольховский вышел во двор. Минут десять он сидел на невысокой оградке газона и размышлял.

Ольховский думал о том, что она все же таки не Настя. Кожа у нее не розовая, а скорее смуглая, темнее Настиной… И невинности в ней нет совсем, хотя сам возраст подразумевает ее, пусть даже остаточное, наличие. Может быть, она вообще не «новая девочка», а ни в чем не повинная жиличка верхних этажей. И у нее есть папа и мама… Вообще-то, у всех они есть – папа и мама… Разве что позвонить рыжей бабе-администраторше… Спросить, не ваша ли девочка мне встретилась в лифте. Такая, с тощими обалденными ногами…

Все эти мысли было притягательны и противны одновременно. Отказаться от новенькой, если это была она, не хватало мужества, и он набрал Рыжую.

– Да, это Виолочка… – подтвердила та с самодовольным превосходством в голосе. И вдруг добавила: – Понравилась?

– Да, – честно ответил Ольховский.

– Ну, приходите же… Я Виолочке сейчас скажу…

Она подождала еще немного и, не дождавшись ответа, положила трубку.

Однажды Ольховский был почти влюблен в местную фею по имени Сицилия, пока она не сменила место работы. Это была рослая белокожая и вечно печальная брюнетка. Кто придумал этой Ире такое дурацкое прозвище, он не спрашивал, но, даже узнав ее имя, все равно называл Сицилией. Ее провинциальность компенсировала любознательность. Если они с ней пили шампанское и болтали, она много спрашивала, что, вообще-то, не очень характерно для них: древняя профессия предполагает мудрость. Получая ответ, односложно комментировала: «Понятно». И спрашивала еще.

Если у нее случался оргазм – чуть не плакала. Ольховскому нравилось ее жалеть. По ее словам, у нее был парень, который ничего не ведал о роде занятий подруги. Сицилия рассказывала об этом так доверительно, что к парню он не ревновал.

Влюбленность обходилась Ольховскому довольно дорого: тогда еще основным его доходом была верстка, и он с облегчением вздохнул, когда узнал, что Сицилию-Иру «вывели из состава», как сказала по телефону предшественница Рыжей. Будто Сицилия-Ира состояла в женской футбольной команде. Вздохнув с облегчением, Сергей подумал, что будет скучать, и, кажется, даже напился в тот день.

Со времен Сицилии прошло два с лишним года, и ни одна фея из тех, что были потом, почти не трогала его. У Виолы получилось, хотя видел он ее едва ли минуту.

И опять все было то же самое: Рыжая обула Ольховского в резиновые тапки и оставила в комнате одного со словами:

– Виолочка сейчас переоденется.

Комната была другая, в ней тоже было накурено, но не так сильно. Шкаф, телевизор, музыкальный центр на прикроватной тумбочке, темные шторы на окнах. Кровать без простыни. Страшная казенщина со следами беспомощного обуючивания.