Наташа Куваева - И все началось с мечты

– Угу, – отозвался я, – помню, – и прижался еще сильнее к теплой руке мамы.

Она всегда приносила мне стакан молока и мое любимое овсяное печенье. Я шваркал молоком, откусывал печенье и уже забывал обо всем на свете. В те моменты мне было так спокойно. Никогда не забуду тепло маминых рук и вкус овсяного печенья с примесью соли от слез.

Я добрел до заброшенных домов. В полумраке они выглядели зловеще. Покосившиеся от времени ставни с облупленной краской, уже практически нет крыши и печная труба набекрень. Я поежился. Может быть, и не каждому человеку нужна свобода. Вот живешь ты, у тебя есть твой командир, и ты уже знаешь, как жить. А когда ты одиночка, то должен стать сам себе командиром, придумывать план действий, разрабатывать карты с маршрутами и в одиночку принимать решения. К какому классу я отношусь, пока непонятно. Я еще раз поежился и посмотрел на убогие дома.

Первый вариант я уже прочувствовал на себе, мой отец знатный командир и легко проложил нам с мамой карту жизни. Пора испробовать на себе второй вариант, и я уверенно шагнул, не забыв при этом сжать кулак.

Первая ночь прошла вполне сносно. Я спал, как младенец, мне снился сон, что я стою на сцене, в костюме, с бабочкой, что для меня совсем несвойственно. Я привык носить более расслабленную одежду, без официоза. И мне вручают награду за книгу, какую награду, я не запомнил, но отчетливо слышал, как зрительный зал взорвался в овациях.

Тут я подумал о доме. Представил, как мама нашла записку и расплакалась. А отец как всегда обзывался и орал. Мне стало тоскливо, я заметил, как по щеке потекла одинокая слеза. Но отступать было поздно, я не мог позволить себе такую роскошь, как вернуться домой и самовольно отдать себя на растерзание отцу.

Мама нашла записку, как я и предполагал. Села и заплакала, уткнувшись в листок.

– Как же ты, Андрюша, справишься один, – запричитала она. – Бедный мой, прости, что я не дала тебе жизни, о которой ты мечтаешь.

Разъяренный отец ворвался в комнату, вырвал из рук письмо, бегло прочитал:

– Ну и щенка ты воспитала, посмотри, что выкинул. Ничего, приползет домой как миленький, когда жрать захочет. Твое отродье.

И влепил пощечину жене с такой силой, как отбойный молоток расправляется со своей жертвой.

Целыми днями я сидел и писал. На пальце образовалась знатная мозоль, но я не обращал внимания на боль. Я сидел за столом и как одержимый перебирал исписанные листы, перечитывал, вносил правки или вовсе выбрасывал то, что мало походило на приличный кусок книги.

Через пять дней я понял, что у меня закончились все продукты и пора что-то придумывать. Тем более у меня появилась напарница, которой пришлось подавать завтрак, обед и ужин. А я был не против, зато не одинок. Мышь оказалась прекрасным слушателем и благодарным читателем, вечерами после ужина мы устраивались около печки, и я зачитывал отрывки из своей книги, а она восторженно издавала писки.

На следующий день я поплелся на рыболовную станцию. Устраиваться грузчиком. Меня без особых проблем взяли, работать никто не хотел. Погрузка и разгрузка рыбы считалась уж очень тяжелой и вонючей работой, но мне не привыкать. Платили мне копейки, но я спокойно смог теперь прокормить себя и свою напарницу. Ранним утром я приходил, работал по четыре часа сменами, отоваривался продуктами и шел домой. Спал пару часов, готовил и садился писать.

Писал я в любую свободную минуту, поэтому за месяц смог закончить книгу.

А однажды произошла встреча, которая была точно неожиданная. Да я бы даже сказал, нежеланная: я увидел отца.

Я направлялся на почту, отправить рукопись в издательство. За время отсутствия дома я заметно возмужал и окреп, на животе легко можно разглядеть кубики на прессе, а руки украшали округлившиеся бицепсы. Работа на станции стоила мне огромных усилий. Однажды я корячился с посудиной, доверху набитой рыбой, мое лицо покрылось потом, руки тряслись от тяжести, но я продолжал ее нести. На середине пути упал и почувствовал резь в спине, которая заставляла вертеться меня, как ужа. Я сорвал спину.

Вообще, жизнь одинокого командира поднакинула мне прилично возраста. У меня появилась щетина на лице, загар и ветер подарили морщинки вокруг глаз и на лбу. Руки огрубели, покрылись мозолями и язвами от постоянных ударов и порезов. Теперь мне явно можно смело дать лет так тридцать.

По дороге я встретил своего отца. Идешь спокойно по улице, думаешь о том о сем и видишь знакомую фигуру, которая вроде уже и стала чужой. Он меня сразу заприметил, вытаращил на меня глазенки и, пока мы сближались, пепелил взглядом издалека. Мы поравнялись. В одно мгновение мне показалось, что он сейчас расплывется в улыбке и обнимет меня. От этих мыслей мне стало так тепло, что на моем лице просияла улыбка.

Отец прищурил глаза, на лице появился оскал, обнажились передние зубы.

– Щенок! – процедил он.

Я остановился как вкопанный, от неожиданности слова застряли в горле. Я обернулся и смотрел на удаляющуюся фигуру своего отца. Тогда я не знал, что это встреча станет последней. Он выглядел понуро. Грязная футболка, покрытая пятнами от машинного масла, штаны не по размеру волочились следом, на лице красовалась длинная борода, волосы были взъерошены и просились их расчесать. Мне показалось, что он даже стал меньше ростом или я стал выше, не могу ответить точно на этот вопрос.

После отправки письма я выживал как мог. Работал в разных местах, брался за любое дело, которое может меня прокормить.

Через месяц я услышал долгожданный скрип калитки. Почтальон равнодушно поднял крышку почтового ящика, опустил что-то и с грохотом закрыл. Знал ли он, что принес письмо будущему писателю? Думаю, что нет.

Я быстро оделся и побежал навстречу счастью, даже не успев обуться. От волнения письмо выпадало из моих рук, я не мог долго его открыть и наконец, когда унял дрожь в руках, смог его прочитать.

К сожалению, почтальон наглым и беспощадным образом перепутал адрес, а я в приступе страха и волнения вовсе этого не заметил. У меня увлажнились глаза от обиды, и я обреченно, еле перебирая ногами, понес письмо нужному адресату.

Прошло два месяца, от издательства ни слуху ни духу. Молчание – тоже ответ, который с прискорбием я принял. За это время я продолжал работать в том же темпе. Утром уходил на заработки денег для себя и своей напарницы, а вечером не покладая рук писал. Пальцы я замотал в бинты, потому что мозоли никак не проходили, а только увеличивались, стали все больше напоминать воздушные шары. Пришлось их проколоть и замотать, чтобы они быстрее зажили.

Мама как обычно занималась огородом и скотиной. Она возилась на грядках, полола сорняки и поливала будущий урожай. На голове был повязан грязный от земли платок, из-под него выбивались пряди седых волос. Лицо безжалостно покрыли морщины, засечки прожитой жизни, губы потрескались от ветра. Длинная юбка была порвана, ватная безрукавка, искусанная молью, выглядела уже безжизненно.