Исмаил Акаев - Записки штрафника. Млечный Путь

– Дада, у меня мало патронов, кинь мне патронташ! Мы продержимся до рассвета…

Отец понимал, что до рассвета еще далеко, и им не продержаться, если эти люди решили пойти до конца, то тогда дело, как говорится, «дрянь».

Наурдин подбежал к Салману и стал его уговаривать:

– Ты должен бежать в хутор за подмогой. Мы долго не продержимся. В темноте ты не найдешь коня, поэтому придется тебе идти пешком через лесополосу, а после леса по пути овцеводческая точка – кошара, там чабан Боки, он тебя отвезёт в хутор на мотоцикле своём, а там поднимешь людей на подмогу и вернётесь на тракторах и машинах… На кошаре у Боки злые собаки волкодавы, а чтобы их отпугнуть, и выстрелами разбудить чабана и его семейство, тебе нужно взять с собой одно ружьё, – объяснял он сыну.

– Я тебя не брошу! – твердо ответил Салман, – что я скажу братьям, что струсил?! Тем временем машины начали новый штурм, разъехавшись друг от друга и освещая шалаш. А из кузовов машин в сторону шалаша раздались выстрелы, следом за которыми голос:

– Дядя! Мы слышим детский голос у тебя там пищит, пожалей ребенка, давай договоримся, пожалей ребёнка!..

По всей вероятности злоумышленники подумали, что Наурдин увидел номера машин, хотя они были замазанные, или что он кого-то узнал среди них. Значит, кто-то был среди них, кого мог знать Наурдин.

Отец боялся за Салмана и просил его, чтобы он бежал за подмогой. Этим самым он хотел спасти его, если вдруг ситуация и дальше будет накаляться.

Салман, на удивление отца, стал противиться его воле. Он плакал и просил отца не уговаривать его. Но Наурдин не отступал:

– Если ты сын своего отца, ты должен, обязан его послушать!

За шалашом с их стороны стояла темная тень от света фар! Салману нужно было пробежать по этой тёмной тени вниз, потом повернуть в сторону лесополосы, пройти ее, и добежать до точки чабана Боки…

– Бери ружьё и уходи, – твердо сказал отец, перебегая за арбу. Ружья были разнокалиберными – шестнадцатого калибра и двенадцатого, и в случае если закончатся патроны у отца в двенадцатом калибре – отец останется безоружным! Салман, выстрелив в сторону машин, крикнул отцу так, чтобы те не услышали:

– Ружьё и патроны я оставляю здесь! Стреляй, перебегая с места на место, как будто нас ещё двое! – и побежал в сторону, как и советовал отец. Когда Салман убежал, отец перепугался за него – а вдруг его заметят и настигнут.

В этот момент они сожалели оба – отец тем, что так необдуманно подверг опасности сына, а сын, что оставил отца. Салман бежал изо всех сил и плакал горючими слезами… Слезы, растекаясь по лицу от встречного ветра, больно жгли его лицо. Они жгли его, пристыжая и напоминая, что он «предатель»… Салман остановился, прислушался, услышал выстрелы, хотел бежать назад на помощь отцу… а голос внутри говорил:

– Скажут испугался собак – волкодавов, скажут бросил, скажут… А дада сказал:

– Если ты сын своего отца…

Он вбежал в лес. Ветки деревьев стали хлестать его по лицу во тьме, будто давая ему пощёчины за «предательство», больно царапая лицо и обдирая кожу… Он возненавидел лес… Остановился, прислушался – ещё слышны выстрелы… Дада жив. Мой дада жив… Он завыл и рванулся вперед, в самую глубь леса… За лесополосой в небе появились яркие отблески света фар, направленные в сторону шалаша, и их было очень много…

– Он дошёл, – мелькнула мысль в голове Наурдина.

Когда подъехали сельчане, злоумышленники уже удалялись далеко вглубь степной дали, а отец делал предрассветный утренний намаз, сидя на овечьей шкуре… Рядом лежало два ружья, с тремя целыми патронами, кинжал, пистолет ТТ с двумя обоймами, который видел в первый раз подбежавший к отцу Салман. Он успел накрыть его, пока не подошли остальные, так как сам владелец не мог его спрятать, нарушив намаз лишним движением.

Когда Наурдин закончил молитву, он обратился к приехавшим к нему на помощь сельчанам, которых кстати было не мало. Наурдин с улыбкой, поглядывая на пылающее от ссадин и царапин лицо своего сына сказал прибывшим:

– Вы приехали посмотреть, не созрели ли наши арбузы? Да благословит вас Всевышний! Не знаю, как арбузы, но чьи-то бараны чуть было не «созрели»… Марша догIийла шу! (Да будет свободным ваш приход!)

Такие же горючие, как и в ту ночь, когда он убегал в лес, слезы снова жгли лицо Салмана. Тогда он подросток думал, что предает отца, но сегодня он узнал каким бывает настоящее предательство. А еще перед глазами стоял образ отца – мужественного, настоящего, сильного…

Со вчерашнего вечера заступивший дежурным по роте, сержант Молчанов, зашёл покурить в туалет, находившийся на втором этаже с тыльной стороны от парадного входа казармы, окна которого выходили на задний план здания в сторону спортивной площадки. Приоткрыв окно в туалете, сержант курил и выпускал дым на улицу. Вдруг вдали, в конце футбольного поля он увидел темный силуэт человека, лежащего на сугробе, которого немного запорошило снегом. Он внимательно ещё раз присмотрелся, прищурив глаза, и точно убедился – человек! Сержант пулей вылетел с туалетной комнаты, подбежал к каптерке и стал стучаться до старшины. Прапорщик открыл дверь:

– Ты чего ломишься, по шарам или в лоб хочешь?

– Там, там на поле, в снегу человек! Человек в снегу, там на поле, – взволновано пытался докричаться сержант до прапорщика…

– Мать твою Карабас, бегом за мной! Они выбежали на улицу, не надевая шинели. Выскочив за задворки казармы, они вприпрыжку, проваливаясь в сугробы, неслись к силуэту. Услышав возбужденные охи-ахи, несущиеся в его сторону, Тасаев вскочил и увидел двух бегущих к нему людей, а вглядевшись узнал в них прапорщика Крылова, и сержанта Молчанова…

После обеда Тасаев сидел в кабинете у начальника штаба. Все формальности соблюдены. Его восстановили в свой родной мотострелковый взвод, теперь уже под началом старшего лейтенанта Шелупанова с дальнейшей перспективой – по прошествии некоторого времени назначить его на какую-нибудь должность. Но, а пока Тасаев будет проходить службу рядовым личного состава. Салман вернулся в расположение казармы, снял верхнюю одежду и прилёг на свою кровать. Сон не шел. Какое-то странное чувство пустоты заполнило его всего изнутри. Позади уже два года армейской службы. Те, кто вместе с ним вступил в ряды Советской Армии, уже отслужив, уехали домой и ставят перед собой новые цели. А он снова вернулся в эту холодную казарму с вычеркнутыми из службы и из жизни двумя годами, которые остались там за колючей проволокой Дисбата. Тасаев перерос не только своих сослуживцев, но и всю эту армию вместе с ее чинами и должностями, поэтому само нутро уже не умело и не хотело выполнять какие-либо приказы, служебные установки, учиться чему-то.