Антон Рай - М.Ю.Л.

– Нет.

– Разве у меня есть рабы?

– Нет.

– Разве хоть один день своей жизни я провел в праздности?

– Нет.

– Но почему тогда ты спрашиваешь?

– Потому что я замечаю, что ты иногда презрительно смотришь на людей. Но если твое положение высоко, это не значит, что нужно смотреть на людей свысока. Запомни это.

Я обещал запомнить, хотя, повторюсь, по сути ее слова прошли мимо меня. Я весь отдавался самосовершенствованию – какое мне дело до других? То есть они ведь тоже могут совершенствоваться, а если не могут, значит, пусть будут настойчивее. Даже их гипотетические страдания и неустроенность их жизни я был склонен приписывать преимущественно лени. В общем, они сами виноваты. И уж, конечно, не я виноват. Я не виноват, что счастлив – свое счастье я честно покупаю ежедневным трудом совершенствования своих способностей. И уж, конечно, я бы не смог совершенствоваться, если бы должен был ежедневно по многу часов стоять в очереди за сметаной. Сметана! Нельзя, что ли, без сметаны обойтись? Остолопы! Как видите, в итоге я возвращался к исходной позиции.

Правда и тут мать заронила некоторые сомнения относительно моей схемы триумфального самосовершенствования; в одном из наших разговоров она указала на различие между самосовершенствованием и стремлением к совершенству:

– Мам, а чем стремление к совершенству отличается от самосовершенствования?

– О, это не так трудно объяснить, хотя и не очень просто уяснить. Я расскажу тебе одну историю, из которой всё должно стать ясным.

Жил на свете скульптор, отличающийся поразительно-рельефной красотой, так что и звали его не иначе как Бьюти. Под стать ему были и его скульптуры – всё красавицы и красавцы, но ни одна из его скульптур не могла даже и близко приблизиться к настоящей Красоте, воплощаемой самим Бьюти. Однажды друг скульптора сказал ему:

– Возьми в натурщики самого себя, и я уверен, что ты изваяешь величайшую скульптуру в мире.

Совет показался скульптору дельным, и он решил превратиться в натурщика для самого себя. Он с энтузиазмом принялся за новую работу, но вскоре заметил, что кожу его покрыла какая-то противная, без конца зудящая сыпь. Ну, сыпь и сыпь. Он отложил стек в сторону, прошел курс лечения, сыпь и прошла. Бьюти снова взялся за работу – работа шла хорошо, так что уже начали просматриваться и контуры будущей прекрасной скульптуры, но тут он вдруг совершенно случайно угодил в уличную драку, которая сложилась для него крайне неудачно, так что его прекрасное лицо покрылось сплошь синяками и ссадинами. Бьюти очень переживал и опять какое-то время не работал, а лишь с сожалением рассматривал в зеркале свое изуродованное лицо. Но скоро раны зажили, и он снова взялся за работу. Скульптура становилась всё прекраснее, но тут он снова подвергся нашествию непонятной кожной болезни, а потом, возвращаясь от врача, снова подрался, так что и лицо его опять было изуродовано. «Что ж за невезение такое? – в отчаянии спросил он неведомо у кого. – С тех пор, как я взялся за эту скульптуру, меня постоянно преследуют неудачи. Такими темпами я скоро превращусь в урода». И вдруг неведомо кто спросил у него: «Но ты ведь реально хочешь изваять нечто Прекрасное, – причем взяв за основу собственную красоту?» – «Да», – ответил Бьюти. «Тогда не удивляйся тому, что происходит. Запомни – чем прекраснее будет становиться скульптура, тем уродливее будешь становиться ты сам. Скоро и сыпь на коже станет постоянным твоим спутником, и шрамы на лице уже не заживут, и произойдет еще много всяких неприятностей; ведь настоящих неприятностей ты еще не узнал, как не приблизился еще и к настоящей Красоте. Так что выбирай, где Ей (Красоте) жить – в тебе самом или в образе Прекрасного». И опечалился Бьюти и стал думать: стоит ли потеря его собственной красоты воплощению Прекрасного в скульптуре? Вот, по сути он и думал, что важнее: стремление к совершенству или самосовершенствование.

– Я уже догадался, куда ты клонишь. И до чего же в итоге додумался Бьюти?

– Не знаю. А знаю я лишь то, что эта история имеет и вполне реальные основания. Вспомни о Микеланджело во время росписи потолка Сикстинской капеллы. Он работал в очень неудобной позе, по его собственным словам:

Живот подполз вплотную к подбородку,

Задралась к небу борода. Затылок

Прилип к спине, а на лицо от кисти

За каплей капля краски сверху льются

И в пеструю его палитру превращают.

В живот воткнулись бедра, зад свисает

Между ногами, глаз шагов не видит.

Натянута вся спереди, а сзади

Собралась в складки кожа. От сгибания

Я в лук кривой сирийский обратился.

В общем, чем прекраснее становился потолок, тем непригляднее становился сам Микеланджело. Если совершить небольшой подлог и заменить потолок Сикстинской капеллы на статую Давида, то получится полная аналогия с рассказанной мною историей: Давид становится прекрасным, а сам Микеланджело теряет здоровье и красоту.

– Ну, Микеланджело никогда и не был красавцем. А вот Леонардо, говорят, был очень красив – и оставался таковым до самой старости. Что на это скажешь?

– А ты видел автопортрет Леонардо в старости – так называемый туринский автопортрет?

– Конечно.

– Опиши человека, которого ты видишь на портрете.

– Я вижу мудрого старца; одного из величайших гениев всех времен.

– Да? А я почему-то всегда вижу усталого, разочарованного, можно сказать, разбитого жизнью человека.

– Никогда бы не подумал… Давай посмотрим прямо сейчас (альбом с картинами Леонардо у меня всегда был под рукой). Да нет, мам, ну что ты придумываешь. Посмотри, какое прекрасное, возвышенное, одухотворенное лицо!

– Усталое, разочарованное. Посмотри на эти загнутые книзу уголки губ, на эти глаза измученные.

Так мы тогда и не сошлись – кого же мы видим на портрете? Но слова матери внесли некоторое смятение в мою душу, и с того времени я действительно видел то мудро-одухотворенное, то измученно-разочарованное лицо. Много-много раз я всматривался в Леонардо, пытаясь угадать – каков же он на самом деле, но разгадка всё время ускользала от меня.

А пока что я шел по жизни своим отстраненно-возвышенным путем. Смотря на небо, не замечая окружающих. Впрочем, один раз, еще в школе, я попытался вмешаться в окружающие меня дела, – сыграть в благородство, так сказать, хотя слово «сыграть» и не совсем корректно, ведь я был вполне искренен. Я вполне искренне поддался влиянию мамы, а если главной отцовской заповедью было: «Создай что-нибудь», то главная заповедь мамы звучала по-другому: «Помоги кому-нибудь». Я и решил помочь.