Олег Давыдов - Кукушкины детки

А ПОЧЕМУ ТЫ ВООБЩЕ ВЗЯЛАСЬ ЕГО АНАЛИЗИРОВАТЬ, А?

Однако Илью любят дети. Особенно дети чужие, к которым ему не приходится применять воспитательные меры суровости. А он – нельзя сказать, чтобы он особенно любил детей, но – он сам становится с ними почти что ребенок. Не замечая того, сам впадает в детство, что детям весьма импонирует. Машенька, Дарьина дочка, уже на другой день была без ума от Слепнева и бредила только тем, когда же, наконец, появится дядя Илюша? Дядя Илюш, а пойдем, где игровые автоматы – ты мне флакончик духов выиграешь. Можно, мама? Оставь-ка дядю Илюшу в покое. Ты что это? Да, брат, ты ее приворожил, видно. Она без отца соскучилась. На тебя запасы любви переносит. Ты пока что не очень устал? Илюша совсем не устал, даже рад.

Машка на мать очень мало похожа. Только временами похожа, когда Дарья сбрасывает покрывало своей стервозности. Нет, вообще-то она не такая уж стерва. Напротив, бывает очень мила, когда в ней играет задорный бесенок – тот же самый, что в дочери. Но хоть Дарье нет еще и тридцати лет, в облике ее и характере начинают уже проступать явственные черты архетипа кавказской матери – женщины строгой, без возраста, на многое готовой пойти ради потомства.

А обратил ты внимание, что когда она с тобой разговаривает, голову держит все время повернутой чуточку вправо? Дело не в этой вот небольшой деформации ее лица – это ерунда – нет, она по-моему, правый глаз прячет. Держит его немного в тени. Потому что он неподвижный, холодный и злобный, даже когда она смеется. Ее портит этот дурной глаз, и она это прекрасно осознает. Потому и старается смягчить впечатление, убрать эту сторону своей души на задний план, за переносье, и уж оттуда выглядывает настороженно, затравленно. И на переднем плане тонким налетом – кокетство, игра, озорство. Она ведь даже улыбается одной левой половиной лица. Это забавно – попробуй поймать ее взгляд, когда она будет смотреть куда-нибудь влево.

УВИДИШЬ ОДИЧАВШУЮ СУКУ

Я всегда бабушку очень любила. И маму, конечно, но бабушка – это особое. Такое, знаешь… уголок в моем сердце. Святое! Все самое лучшее там. У нее дом был и сад… Ну, то есть… это и сейчас все есть, но ее нет там. А на ней все держалось. Мой дедушка… это недоразумение какое-то. Абрек. Он в дикой дивизии во время империалистической войны был, и что-то такое там на него, офицер, русский, прикрикнул. Ну, дедушка этого, конечно, вынести не мог, он его шашкой – напополам. От плеча до пояса. И, естественно, в части уже оставаться нельзя было. Он дезертировал, скрывался где-то там некоторое время. И так, без драки, попал в большие революционеры. Как раз революция случилась. Потом уж на этот капитал он всю жизнь успешно просуществовал. Хитрый… Он и до сих пор жив. Но бабушка его, конечно, всегда презирала за всю эту подлость. Бабушка женщина очень суровая была – она как раз в самые ужасные годы фабрикой руководила. Сколько она сделала ради детей, ради мамы… Отец? Да ну… так – партийный прихлебатель. Никогда запомнить не мог, сколько мне лет. Мама с ним развелась. В то время – неслыханное дело в нашей республике.

Какое откровенное неприятие мужчин в этом матриархальном кавказском роде. Между прочим, своего мужа, преуспевающего графика, Дарья тоже за человека никогда не считала. Он стоит, конечно, того, но ведь все-таки муж… Да, пожалуй, она и выбрала этого надутого пузыря, исходя из той предпосылки, что мужчина – должен быть мразь. Видеть иное – нет опыта. Как это люди спят между собой каждый день? Наверно очень утомительно…

Нет, но я представляю, как ему утомительно было с ней жить. Ведь Дарья – бурлящий казан с азиатской похлебкой. Настроение изменяется прямо мгновенно. Невыносимо, когда обращаешься к ней, все еще доброжелательно улыбающейся, а на тебя уже беспощадными зенками глядит дедушка-головорез и раздувает хищные ноздри – зарэжу! Правда, это ингушское рычание переложено у Даши на безукоризненно ясный безликий язык образованной женщины, но от этого вовсе не легче – она срежет им вас еще хлеще, чем дедушка шашкой.

ТЕПЛЫЙ ГУЛЬФИК ДЛЯ МУЖА

И кого же, Илью, такого, как все считают, знатока самых темных закоулков русской культуры, она способна вдруг уличить в том, что он не читал какой-нибудь роман Достоевского. То есть как не читал? Да я его раз двадцать прочел и весь наизусть знаю… Можно читать хоть тысячу раз и не понять ничего.

Ты не расстраивайся, Илюш, не надо, не попадайся на эту дурацкую удочку. Это в ней гусаки горского гиперборейства гогочут – безоглядная вера только в себя. Она же в этом Достоевском наверняка что-то смутно кавказское углядела, родовую масть в «Преступлении и наказании», левират в «Братьях Карамазовых»…

Да, но при этом иметь такой вид знатока. Постоянные анекдоты из жизни художников, друзей мужа. Совсем как-то глупо и неорганично: связала мужу теплый гульфик… И что?

Пытаешься создать нелепое впечатление, что запанибрата с советской богемой? Не поверю. Это дело почтенных художников – постоянно муссировать член: призывать его, заклинать, мять и резать на части и держать его на устах. Но ты-то куда?

Нет, ну, положим, когда она в общем разговоре за столом, забыв обо всем, увлеченно устанавливает на попа неустойчивый, косо срезанный конец колбасы… Это другое дело. Это, можно сказать, коренное, это идет из глубин. Тут подлинный пиетет всего существа перед чем-то серьезным и важным, а не декоративная сексуальность: спать с мужчиной? – о да, это весьма увлекательное занятие, но – утомляют…

ОТПРАВЛЯЕМСЯ В ГОРЫ С НОЧЕВКОЙ

Постепенно далекое море слилось с вечереющим небом. На горы упала прозрачная дымка и стала пульсировать в тихом движении ветра. Потом ветер стих, краски тоже поблекли. Все осталось как будто без цвета, играло в ленивые прятки, и лишь нагло светился костер. Пахло дымом и жареным мясом. Дым шел к небу. Мы капельку выпили. Поднималась луна. Ее луч показал, где кончается море. И все прояснилось внутри перламутровой ракушки гор.

Сцена интересна по композиции: Илья с Дарьей – у самого края обрыва. Напряженно молчат. Чуть подальше – все остальные. Болтаем о звездах. О, непомерность Илюшиных сантиментов – на него вдруг нашло, рядом с Дарьей, беспричинное чувство радости и обновления. Захотелось уйти в это чудом открытое небо. Эта ночь и луна… ее свет растворил его душу, глаза увлажнились. Ночь проросла изнутри. Я вынашивал свет этой ночи давно, носил, как ребенка, в себе, и теперь вот он вышел наружу. Надкуси этот плод, насладись его сладостным соком…

– Будем всю зиму в Москве вспоминать, – сказала вдруг Дарья, и на Илью тут же нахлынули воспоминания. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему.