Шульгин Федор - Бессонница

Мне стоит втянуть в себя живот, и выступят внутренности. Руки слабы, худы и неприятны взгляду. Шагаю ближе, гляжу в самую свою суть. Белые яблоки глаз испещрены красными разводами. В них нет ничего привлекательного. Никакой искорки – пустой, загубленный взгляд сумасшедшего. В привычном жесте кистями бледных рук тяну лицо с его мешками вниз. Мешки довершают отвратный образ, делая из меня вурдалака. Скулы торчат, волос будто и не видно. Поворачиваюсь – спина размежевана хребтом. Никто бы даже не поверил, что этот человек должно быть ещё совсем молод. Я мнусь так ещё несколько минут, позируя пред зеркалом. Изучая свое гнусное тело. Какое оно необычное. Увидь такого где-нибудь в ночи посреди улицы, я бы сдался жить и сложил малые свои полномочия на сопротивление. Фигура худого человека, едва заметного при свете и пугающего в темноте, невероятно удобный инструмент для совершения всяких преступлений. Я мог пробираться в окна и красть себе на ужин хорошенький кусок парного мяса, или схватывая чьи-нибудь вещи, удаляться прочь. Вытаскивал бы из карманов одинаковых одежд чужие пожитки, тихонечко клал бы их за пазуху и также быстро исчезал бы. Худому человеку, не просто худому, а такому как я, не составит труда слиться со стоящим домом. Он может притвориться фонарным столбом, встав над парковой лавочкой, слушая при этом чужие разговоры. Разговоры тоже своего рода пожитки, почему бы их не украсть? Грязь в зеркале вызывает лишь снисходительное отвращение. Глаза совсем опухли. Вновь и вновь тяну я веки, мешки под ними, с интересом заглядывая вглубь себя. Есть в этом что-то необычное. Такая вот рекурсия. Я должно быть вскорости ослепну. Если и не завтра, если не через год и не через два, то, быть может, лет так через десять. Мне следовало бы поспорить с кем-нибудь на хорошие деньги, желательно предугадав точную дату, когда эти краснючие пятна утратят способность видеть. Смотрю на тело и тяжело вздохнув, совершенно не вновь, ухожу. Я топаю на кухню. Здесь, внезапно для меня, есть окно. Вид из него пока неинтересен. Хожу по хладным доскам пола, ищу при этом сам не знаю что. Я начинаю коченеть. Иногда мне доставляет предельное удовольствие немножко коченеть. Я не романтик, однако, как приятно потрястись с душой от холода. Почувствовать, как холод играет с диафрагмой и животом. Повтягивать в себя колеющие внутренности. Я сел за столик. На нем кусок белого хлеба. Старый. Трогаю его, борюсь с неприличной мыслью попробовать. На столе грязь, как и везде. Хлеб закаменел, сжался и оброс пыльными лохмотьями. Подбираю кусок и, остановившись, держу его у самого носа. Меж старых мучных пор видны черные точки. Должно быть плесень. Я лизнул кусочек и тут же громко сплюнул. Какая всё-таки вещь – нужда. Как бы было хорошо ничего не хотеть. Не нуждаться ни в чем, кроме письма и желания творить, что, в сущности, одно и то же. Сам свет земной стал бы в один миг чище и уютней, не будь нужды. Стали бы убивать? Или грабить. Или обманывать. Я лизнул кусочек ещё разок, затхлая горечь ударила в мозг – да что там, конечно бы стали. Кладу старинный хлеб обратно, подпираю голову рукой, локоть воткнулся в мерзлое дерево стола. Меня трясет, что не может не радовать. Сижу я так долго. Сижу себе на уме, вернее, без ума, ни о чем не думая, замерзая напрочь, забыв о последних благах и уюте. К черту. Встал, поплелся к кровати. И вот она перед ногами, ничуть не изменилась. Скучная, как и всегда. Собрался было ложиться, как из-за стены доносится чуть различимый шум. Поначалу он не заметен и, по-видимому, также скучен. Потом же я слышу редкие обрывки фраз и злостную ругань соседа. Надо же, поспать не получится. Двигаюсь к стене на цыпочках. Вонзая один палец в плоть пола, за ним другой, а вдруг услышат и замолкнут! Так неуклюже и смешно подбираюсь к стене и вслушиваюсь. Сосед ругается. Его низкий, почти что чревный голос отчитывает кого-то. Делаю ставку на жену. Как кричит! Актер! Стенка дрожит, я чувствую вибрацию. Возьми он малость ниже, и штукатурка свалится ещё разок. Что же заставило тебя, бедолага, среди милой ночи так орать? Будя соседей, делая эту ночь неприличной. Ведь чем меньше людей в ней не спят, тем она чище. И мне бесконечно обидно за эту ночь. Я знаю – это ревность. Детская будто, наивная такая. Следует думать, что я привык владеть этой ночью один. Не делиться с ней, не замечать чужих тел в фонарном свете, но блуждать одиноко, насвистывая под ухо знакомый мотив. Мысля о чем-то великом и недоступном. Теперь же эта интимность целиком уничтожена. Какой наглый тип. Да как ты смеешь покушаться на моё достояние? Разве это ты не спишь по ночам? Ты ли вслушиваешься в пустоту, воюешь с глупыми мыслями и дрожишь от холода? Не попадайся мне на глаза… Я могу убить за покушение на непогрешимость этой ночи. И любой другой, исходя из самой очевидной мысли, что эта ночь моя. Тебе достался сон, мне же нескончаемое бодрствование, так будь любезен – спи и не возникай по пустякам! Прикладываю ухо к каменной стене, слушаю. Звук захлебывается. Он смешон, но непонятен слуху. Сжимаю кисть в кулак и аккуратно, выверено бью по стенке пару стуков. Вновь к ней припадаю – крик не унялся. Стучу снова. Тщетно. Стучу активней несколько раз. Сосед замолк. Прислонившись, стучу финальный раз и слышу, как грузное тело медленно, шаг за шагом, обходя скрипучий пол, перенаправляя массу огромного тела двигается к стене. Я напряженно слушаю. Вот он сделал шаг. Затем постоял. Шагнул снова – скрип! Какая неловкость, друг мой! После предательского звука он стоит. Минуты две. Болван. Начинаю хрипло смеяться, протяженным «хи-хи», уходящим вглубь мрачной комнаты. Простоял и возобновил свой шаг. Стою так минуту, слышу, как стена отзывается шумным потиранием. Прислонился. Я стараюсь не дышать и уж тем более не смеяться. Так мы стоим много минут. Это настоящее соревнование, проверка силы воли. Тишина постепенно сводит с ума, давит. Он постучал в ответ. Те же пару раз – я молчу. Постучал снова и настырно. Стою как вкопанный. Подношу лишь кулак ко рту, чтобы сдержать подступающее «хи-хи». Затем, он в том же «скрытном» темпе отходит от стены, наверное, думая, что его никто не заметил, а может быть, всё это ему вовсе показалось. И тишина больше не нарушалась. Я с улыбкой взмахиваю рукой, говоря себе и главное ночи, что постоял ведь за её покой! Какой дурак этот сосед, как он опозорился! При этом всём, даже не узнает, как я его сделал. Отхожу от стены, и хочется плясать. Я победил. Развожу руки в стороны, делаю шаг налево, прыг! Шаг вперед, прыг! Потряс. Ногу за ногу, и так кручусь, как же хорошо! Сейчас он ляжет со своей надоевшей женой, думая, что же всё-таки приключилось. Какая загадка. Идиот. Эта ночь моя! Руки прочь, я говорю это всем. Кто бы сейчас не удумывал внезапно встать и начать кричать, или подобно мне плясать в безумном танце – это не для вас. Ваш удел одинаковые сны, скорее всего, достаточно скучные. Например, о семье. Или о работе. Или о простенькой мечте серого человека. Для кого-то ночь – таинственный ритуал. Вместе со сном, конечно. Лег, исчез и возродился. Какая романтика всё-таки. Я выплясываю второй круг и как же радостно, как же приятно, что эта ночь моя. Именно эта ночь, никакая другая. Что в ней такого? Я и не знаю толком, но чувствую нутром, что она уникальна. Призвана изменить скучную жизнь, пускай так. Мне не нужна даже музыка, скрипа досок хватает сполна. Я готов был бы взять соседа под руку, обхватить крупную талию и станцевать с ним. Водя его по небольшим просторам моей комнаты, стуча носками по полу и свистя. Напоминая о таинственном звуке из-за стены, над которым он сейчас так много размышляет, хи-хи. Vae victis, друг мой, ха! Приплясывая, оказался у кровати. Теперь можно. Ложусь. Ноги все не уймутся, продолжают плясать. Вечная моя проблема. Либо мерзнут, либо пляшут без пробоя. Сейчас, когда я часами не могу уснуть, в меня вселяется какая-то злоба. Не знаю, молния что ли. Всё корежит, начинаю сжиматься, гнуть ноги. Руками обычно подпираю грудь, чтобы не задохнуться. Так лежу долго-долго. Грудь вдруг перестает работать. Сваливает на меня весь груз, говоря: «я больше не могу! Давай-ка сам». К моему несчастью, пропустить такое нет возможности. И вот приходится дышать. Нервно, с каким-то дерганьем и хрипом. Часто при вдохе в груди что-то щемит, думаю, что сердце. Всегда готов умереть. Больше лежишь, больше тело слабеет, становится отекшим. Уже закрыв глаза, чувствую, как они дрожат. Уставшие. Дрожат на ровно месте, слегка покалывая. Даже за тонкими веками. Стараюсь не шевелиться – всё равно не отпускает. Стараюсь не думать. Не думаю. Совсем не думаю. Не помогает. Так лежу в каком-то терпком небытии. Стоило ли мне лишаться сна ради неизвестно чего? А сколько времени ушло, сколько здоровья… Пугало в зеркале только раздражает, дышать трудно, глаза болят. Быть может, хорошо мне и не спать? Усну и больше не проснусь с таким потасканным здоровьем. Лежу я, и пусто в голове. Всё ушло туда – в текст. В дни и недели сочинений. Метаний из угла в угол, в попытке уловить беглую мысль. Взять её за горло и с силой впечатать в свежую бумагу. Не счесть насилий над такими бедными мыслями. Не счесть расстройств, которые я получил. Бывало сядешь, и смотришь пристально на клавиши машинки, бьешь себя по голове, и никак не идет. Ты в злости поднимаешься, пальцами цепляясь за острый подбородок, делая вид задумавшегося человека и бродишь по скучным комнатам. Бродишь из одной в другую, ждешь небесного снисхождения. Ведь вот оно! Вот оно, вот же! Лежит тут близь стола, встань, да возьми! Возьми, вкуси так хорошенько, добавь немного слов сюда, немного умных мыслей вон туда. Считай, работа сделана. Нелегкая работа, изнуряющая. Порой стыдящая. А что подумают читатели, попадись им этот текст? По телу пробежала дрожь. Подумают: «Какая гадость! Как сыро и неново». А я часами пропадал на чердаке, выделывая свои кривые мысли в образы хоть малость правильных фигур. Поделом подумают ли? Никогда не могу я этого понять. Написал, вроде, неплохо, но вдруг не то. Вдруг вправду гадость. Вдруг повторился, опошлил. Вдруг просто выписал свою банальность на кучки желтеньких листков. И как заведено? Все понимают что-то, вернее всё, а я один ничего понять не могу. Не разбираюсь я ни в чем. Мне даже слово вставить некуда. Такая вот серость станет читаема? Написал всю ту же глупость, скрасил белые страницы серым, и нравится это только тебе. Тик. Переворачиваюсь на живот, вдруг полегчает. Самообман меня спасает. В конце концов, когда нет ничего, даже иллюзия тебе поможет. Так. Подкладываю руки под себя, уперся хилым своим ликом в пух подушки. Не стану я читаем, не завлеку. А сколько извинений в тексте? Как будто назови ты мысль глупой, очевидной, она от этого такой быть перестанет. Следовательно, совершенно справедлива едкая насмешка в твою сторону, писака. Тик. Остается только молчать. Навеки закрыть говорливую пасть посредственного графомана, дабы избавить и без того бедное наше человечество от ненужного мусора. Так… Не могу улежаться на животе, всё затекло, вновь кручусь. Тишина… Стояла долго, вдруг тик-так. Тик-так. Проходит время и тик-так. Я всё никак не мог уснуть, наслаждался блаженной тишиной, в квартире же были часы. И счастлив быть я мог, пока не замечал их. Тик-так. Противный, умеренный стук. Тик-так. Руки сжимаются, дергаю ногами. Тик-так. Пытка не закончится. Я встал. Яростно и непоколебимо пошел к источнику гадостного звука. Часы стояли у стола, я заношу ладонь и останавливаюсь. До чего я дошел… Часы эти так красивы. Расписные, со сложным механизмом, который, в сущности, не сделал ничего плохого. Выполнял свою монотонную работу, давая мне надежду знать который час. Мне, правда, он словно и не нужен. Десять вечера сейчас или утра, что с того? Я тут сам по себе, и время не делится на части. Проживаю сплошной, тяжелый до ужаса день. Простите меня, маленькие вы мои часы. Я поднимаю их и принимаюсь изучать. Вращаю в руках, осматриваю. Подношу к уху. Вслушиваюсь в тик-так. Воображение пока работает. Вижу десятки сложных шестеренок, в танце крутящихся, звонко поющих мне успокоительную мелодию. Зря я так с вами, часы. Как же раньше не замечал. Да вы моё спасение, часы! Можно ведь лечь и слушать вас, а не поток корявых мыслей в голове. Я полностью уверен, что проблема в этом. Много я думаю, очень много. Для сна не годится. Нужен отдых, полное спокойствие. Мои мысли сбивчивые, наплывают друг на друга, заставляют бросаться от одной к другой. Так не годится, верно. Ставлю часы на место, глажу их с любовью. Делаю шаг к кровати, ан-нет. Ступаю обратно, кидаюсь к часам и чуть ли не в слезах прислоняюсь к ним засохшими губами. Падаю у тумбочки, держа часы в руках. Держу их как ребенка, всё глажу и глажу. Позор! На кого ты покушаешься, бездарь? Сижу у тумбочки и наглаживаю эти часы, целую их. Люблю их! Смотрю в их циферблат, снова целую. Обливаюсь слезами. Может быть, эти часы вообще единственный мой друг во всем проклятом доме. А я с ними так… Простите, ещё раз простите, тысячу раз извините меня, часы! Аккуратно укладываю их обратно на дерево стола, глажу их в последний раз и падаю в кровать. Лежу забывшись. Что мне поделать с рукописью? Сжечь? Порвать и съесть? Хорошая идея! Рукопись можно разрезать на сотни маленьких кусков, погрузить в тарелку и залить кипятком. Добавить соли, сахар, помешать и насытиться на здоровье. Такое вот самоедство. Куда мне её деть, куда… Я, право, не знаю.Читать дальше