Алик Аллаяров - Граммовое детство

Детство для меня вечное, неподвластное времени. С одной стороны оно очень далекое. Настолько, что, в общем-целом, уже кажется нереальным и выдуманным. Будто было оно вовсе не в моей жизни. Вместе с тем, чем дальше, тем яснее проступают отдельные воспоминания. Некоторые эпизоды настолько ярко врезались в сознание, что воспринимаются как события, произошедшие на прошлой неделе.

До сих пор я действую с оглядкой на "мнение пацанов". Иногда даже во вред собственным интересам. Что бы они сказали? Как бы оценили? Одобрили, не одобрили? Почему-то это кажется важнее, чем личная выгода в моменте. Причем, пацаны представляются мне, внешне именно пацанами. Они не выросли за эти долгие годы. Они так и остались в памяти молодыми. Только их жизненный опыт рос и мужал вместе со мной.

Детство – время, которое, кажется, вернется скоро. Обязательно! Ведь все происходящее кажется каким-то отступлением от основного пути. Все чаще не покидает ощущение, что вот-вот скоро все это закончится и отмотается к изначальному. Когда все друзья детства вновь соберутся вместе, обсудят произошедшие изменения в жизни каждого, посмеются и продолжат жить вместе, в одном дворе.

У каждого поколения – свои фирменные словечки. Они возникают из неоткуда, и прочно входят в лексикон современников.

Я помню тот день, когда впервые услышал слово «прикол» в новом контексте. Понял не сразу, но, естественно, с удовольствием начал использовать, как и все мои друзья.

Среди множества других «фенек» того времени был и «грамм». Означал он что-то небольшое, скоротечное, невесомое.

В детстве детство тянулось медленно. То была отдельная большая жизнь. Жизнь перед жизнью. И только повзрослев, понимаешь, насколько детство было коротким и мимолетным.

То было "Граммовое детство".

В советское время телефон был роскошью. Не каждый мог его установить у себя в квартире. Кроме денег, необходим был еще блат.

У кого не было хотя бы одного из этих двух компонентов, бегали на улицу до автоматов. Однако из бело-желтой будки нельзя было позвонить в другой город. Чтобы сквозь помехи услышать голос иногороднего родственника, необходимо было заранее взять талончик и в назначенный час придти на почту. Затем следовала обязательная для тех лет процедура сидения в очереди в ожидании заветных слов диспетчера: "Кто заказывал Казань, пройдите во вторую кабинку".

Чуть было не забыл еще один момент из этой канители. Чтобы с другой стороны линии нужный человек взял трубку, в моем случае это тётя Лида, надо было еще оплатить телеграмму. Ее отправляли в тот же день, когда получали талончик. В телеграфном послании так и было написано: "Пятого декабря с семнадцати пятидесяти пяти минут до восемнадцати ноль ноль ожидайте телефонный звонок тчк".

Поэтому, особую крутизну владельцам аппаратов с диском придавала возможность позвонить по межгороду. Такие соседи считались самыми уважаемыми. Каждый старался угодить им. Кто картошку занесет, кто дверь в подъезд придержит, а кто и с ремонтом подсобит.

Конечно, междугородные звонки стоили денег. Отдельных от ежемесячной оплаты за саму линию. Поэтому разговоры были недолгими, чаще не более трех минут.

Но только не для нас.

Ведь у моей мамы был наикрутейший блат на телефонной станции.

Тётя Нина!

Тётя Нина работала телефонисткой. Именно она соединяла между собой людей и города, при помощи кабелей и штепсельных вилок.

Нина была женщиной без сантиментов. Обладала крутым нравом и низким голосом. Первый был, видимо, с рождения, второй ― результат частого курения. Вместе с тем, она была общительной и жизнерадостной, никогда не отказывалась от словесных перепалок и при необходимости за словом в карман не лезла. С виду ― училка в очках, по сути ― бой-баба. Такая нормальная советская тетка в хорошем понимании этого словосочетания, которая и в очереди за колготками огрызнуться может и подвыпившему мужику из соседнего двора присесть поможет.

Мне она нравилась, видимо, потому, что сильно отличалась от моей матери, женщины скромной, скованной, можно даже сказать зажатой. Что не мешало им дружить, долго и достаточно крепко.

У тёти Нины, как у любой порядочной телефонистки, был свой позывной. Когда мама звонила на станцию, она просила соединить ее с "седьмой". Со стороны это напоминало шифр и очень походило на сцену из шпионского фильма. Может еще и поэтому тётя Нина мне нравилась.

Когда маму переключали на "седьмую", она быстро и просительным голосом спрашивала: "Нин, можешь со столицей соединить?", или "Дай Лиду, пожалуйста". Ей не надо было диктовать номер телефона, она их помнила наизусть. Я подозреваю, помнила номера не только наших родственников, но и телефоны окружения всех своих друзей. А друзей у нее было полпоселка.

На работе тётя Нина была немногословной. Поэтому быстро и молча соединяла маму с сестрой Лидой и отключалась. Не знаю, как в те аналоговые времена работал таймер, и как она его отключала, но сестринские разговоры длились часами. Обсудив ближний круг, то есть детей и мужей, мама и тётя Лида переходили к обсуждению жизни следующего круга интересующих лиц. Соседи, общие друзья, земляки, одноклассники ― никто не оставался без внимания сестер, получивших доступ к безлимиту. Порой разговор достигал нижней точки активности. Паузы увеличивались по хронометражу, и казалось еще чуть-чуть и интерес в его продолжении иссякнет. Но затем, одна вспоминала, что недавно получила письмо из Андижана, в котором одноклассница подробно описала, как меняла кровлю в своем частном доме. Беседа вновь оживлялась. Интонации опять отражали живейший интерес. И разговор продолжался еще минут 40, до следующей паузы.

Иногда эти беседы продолжались по полдня. Даже представить не могу, сколько бы пришлось заплатить за этот безлимитный трафик по официальным расценкам. Но мы, конечно, не платили. У нас была тётя Нина.

Был еще один момент, который притягивал меня – подростка, к этой женщине. В ней чувствовался стержень. Такой же твердый, как и не заметный на первый взгляд. Лишь общение, долгое и продолжительное, лишь подслушанные взрослые разговоры, давали представление о характере Нины Сергеевны.

Он был несгибаемый и волевой. В какой бы диалог не встревала тётя Нина, вскоре она превалировала и начинала давить авторитетом бесспорных аргументов. Ее речь была отрывистой, предложения короткими и простыми. Словно пули она выстреливала колкие замечания и ковровыми словометаниями гасила любое возражение. При этом она не была груба. А матерок, то и дело проскальзывающий в ее речи, не воспринимался как похабщина из уст хабалок с рынка. Ее ругательства были логичным и естественным продолжением обычных фраз. Они не унижали собеседника, а лишь усиливали авторитетность мнения. И как козырной туз били любую карту соперника. Даже мне, мелюзге прыщавой, было не запрещено слушать тётю Нину. Меня не отправляли в другую комнату, как это бывает, когда у родителей начинались "взрослые разговоры". И ни у кого даже мысли не возникало, чтобы шикнуть на Нину Сергеевну, мол "не при детях же".