Анастасия Кодоева - Четыре дня

Они соглашаются, Инна с радостью, а Константин обречённо, как будто отбывает наказание.

– Возьмите друг друга за руки, вот так… И закройте глаза. Сейчас мы обратимся к телу: постарайтесь почувствовать, что происходит в вашем теле сейчас… Выключим свет, вот так. Обратите внимание, как вы дышите…

Инна первая закрывает глаза. Константин в замешательстве: он как-то странно смотрит на меня, как будто молча спрашивает: «Ну зачем?» Он закрывает глаза следом за ней.

– Постарайтесь почувствовать прикосновения друг друга… Есть ли где-то напряжение?.. И что хочется сделать?… Вот так. Хорошо.

Молчание и прикосновение – это ничто, если вы погружены в пучину психологических защит. Молчание и прикосновение – это волшебство, если вы готовы открыть свое сердце. Это таинство, это то, что не видно никому, это то, что могут почувствовать двое.

У Сальвадора Дали есть одна картина – она называется «Постоянство памяти». На ней гибкая и текучая субстанция, похожая на часы, зависла где-то между двумя измерениями. Между двух осей координат. Когда двое молчат, время может меняться, литься, преодолевать пространство и делать что-то особенное. Глядя на Инну и Константина, я невольно вспомнила это полотно Дали: одно из моих любимых произведений. «Интересно, получится ли?» – подумала я и произнесла:

– Можно медленно открывать глаза и поделиться друг с другом своими переживаниями.

– Мне было… как-то спокойно, – говорит Инна. – Я никогда так не делала. Точнее, мы. – И вот тут, когда мы взялись за руки, я поняла… Что мои руки так бережно обнимают, и здесь какая-то нежность. Которой не было раньше. Раньше был холод.

– Руки были у тебя очень сжаты, – негромко сообщает Константин, – как будто… ты боишься. Не меня, наверно, а того, что будет завтра.

– Мне кажется, что сейчас вы говорили о том, что у вас на душе, и это было очень искренне. Вы это можете. У вас уже это получается, вот прямо сейчас, – добавила я.

Они смущенно смотрели то вниз, то на меня, то друг на друга. Впервые за много лет произошло то, чего не было раньше: одна израненная душа увидела другую. Это ценное открытие, но с ним можно сделать все, что угодно: и сохранить в сердце, и забыть. «Интересно, что они с этим сделают?…»

– До встречи через неделю, в то же время, – попрощалась я.

– Спасибо.

– До свидания.

Они расплатились и вышли. В их шагах уже не было тех переживаний, что вначале: не было борьбы и отчаяния, напротив, в них появилось что-то другое, но пока трудно сказать, что… Под конец дня голова гудела, в ушах появился легкий звон.

Я замкнула дверь ключом и дернула ручку вниз – проверка. Коридор встретил меня пустотой, ярким светом и тишиной. В последнее время я часто уходила из здания последней.

Объявления на дверях пестрили предложениями на любой вкус – салон красоты, юрист, швея, быстрое питание, флорист. Прямо напротив моего офиса висела бирюзовая табличка с надписью: «Аквариумный рай».

Очень хотелось есть, чашку горячего латте с молочной пеной, взбитой в теплый пар, выкурить одну сигарету, глядя на звезды, и лечь. Проcто лечь… А буду ли я спать сегодня?

…Папа всегда молчал.

Его рот, сжатый в тонкую линию, выражал презрение ко всему, что происходило вокруг. Чаще всего это были дети: я и моя забавная маленькая сестра Катька. По крайней мере, так казалось мне, и я не понимала, почему он молчал.

Ведь он мог говорить! У него была работа, куда он ходил каждый день: уходил рано утром, а приходил поздно ночью, когда за окном уже сгущались сумерки, и пели сверчки в огороде. Я все думала, как он может не есть весь день? Ведь в четыре года тебе не приходит в голову, что люди могут где-то обедать и ужинать, кроме как дома.

Он для меня был чем-то вроде безмолвно-презрительного сверхчеловека, который много работает и не ест. Это было забавно до какого-то времени, пока не появилась в поле зрения моя двоюродная сестра Маня.

Я очень сильно и по-детски (а это значит, еще острее) завидовала ей: у нее нос прямой, а у меня – курносый, у неё волосы прямые, а у меня – кучерявые, она не носит очки, а я – да…

И самое главное, папа! Её папа, дядя Витя, брал её на руки, подбрасывал, целовал и называл котенком. Я мучилась вопросом, почему её папа такой ласковый, а мой – молчит. «Может, потому что она младше? Точно – всё! Теперь всё сходится», – удовлетворенно вздыхала я. Маня вырастет, и никто никогда её больше не обнимет, не подбросит в воздух под радостные всплески и умилительные вздохи бабушек-тетушек, и никакого «котенка» больше не будет.

Как же горько я ошибалась. Мне исполнилось пять. Ничего не менялось. Тогда я подумала, что наверно, я просто очень некрасивая, раз я родилась с такими ужасными волосами и ношу очки, может, поэтому я и не заслуживаю тепла?

Затем мне исполнилось шесть, семь, затем восемь, девять… Росла и Катька. Выводы про очки теперь казались мне неубедительными. Я просто понимала, что кому-то это достается даром, а кому-то не достается вообще.

Двоюродная сестра Маня по-прежнему была для своего папы котенком, которого он нежно обнимал, брал на руки, целовал в щёчку. Нас с Катькой такое отношение обошло стороной.

Спустя годы я поняла, наконец, как пробить стену презрения и как достучаться до того человека, который спрятался за каменной стеной, за ухмылкой, выражающей отвращение ко всему происходящему. Нужно просто было быть лучше всех. Честно признаться, это было очень тяжело. Но тогда я все же могла хоть изредка услышать хорошее слово.

За годы обучения в школе я привыкла к тому, что я – недоразвитая и тупая, по крайней мере, по папиной версии, что даже дегенерат поймет то, что написано в учебнике по физике. Я не понимала. Чистый гуманитарий, я мучилась над всеми точными науками, и со временем я смирилась с тем, что я действительно хуже других. Папа умнее, ему лучше знать.

Добрых слов со стороны папы было мало, а недостатков он видел много. Справедливости ради скажу, что он презирал не только нас с Катькой, но и всех людей вокруг. Я не понимала, откуда в нем столько желчи и ненависти к этому миру. Он всегда испытывал острое отвращение ко всем, кого видит: к детям, взрослым, соседям, учителям, родственникам…

Но те теплые слова, которые я заслужила, я помнила до сих пор. В моей памяти отложилось всего один-два эпизода, да и то, сказано вслух это было не передо мной, а перед другими. Я подслушала.

Это был гром среди ясного неба! Он признал тот факт, что во мне есть что-то хорошее? Нет, не красота, конечно, ради Бога. Не внешность, не обаяние. Знания, ум. Я заслуживала любовь через отличную учебу. Вот, что он оценил, назвав меня «подарком Судьбы».