Григорий Каковкин - Вот!

– Ты что? – спросил Филипп.

Ольга молчала. Он уверенно снял с себя новые белоснежные трусы и повторил вопрос. Она молчала. Они стояли возле кровати, он – у изголовья, она – в ногах.

– Ну!

Ольга Поперси опустила голову, но подняла глаза, рассматривая его поднятую вверх гордость.

– Ну…

Филипп сделал шаг навстречу, но Ольга его остановила тревожным шепотом:

– Я сама!

Аккуратные кружевные трусики, купленные Софьей Адамовной для дочерей на блошином рынке в Париже, свернулись в жгут, скатились с тонких ног и оказались на полу.

Вот.

Решетников потом видел много лобков, в них вроде бы ничего особенного, сокровенного – в известном месте природа зачем-то оставила женщине волосы. В ту ночь аккуратный черный треугольник превратился в Бермудский. Mons pubis или mons veneris, лонный бугорок или бугорок Венеры. Маленький мальчик, он присел с удочкой и банкой с червями, с мякишем хлеба на всякий случай – здесь! Ловить любовь. Он ждет, ему кажется, там большая рыбина, скользкая и прекрасная! Зачем? Что здесь, то есть там, можно поймать? Ее бледное, худое тело с серебристым отливом, корявые тени, проползшие по животу и ногам от фар прогрохотавшей за окном грузовой машины…

– Я люблю тебя, Оль, Оль! Оль!

Филипп схватил ее за руку, притянул к себе, и они почувствовали невообразимый, непередаваемый словами вкус обнаженности, окончательной и бесповоротной. Запомнившись где-то внутри, он не утрачивается затем никогда, до самой старости. С каждой новой любящей женщиной, с каждым новым мужчиной этот горьковатый вкус открытия соблазнительно чужого тела снова ярко слышится, как при первом любовном сюжете. И даже при случайной связи, при мимолетной взаимности, как благородный сорняк, пробивается сквозь…

Ольга оттолкнула его, сделала шаг в сторону, громко шлепнув босой ногой по лелеяному маминому паркету. Филипп ничего не понял, простонал:

– Оль?! Оль? О…

Ей некуда было бежать, комната маленькая, советская: всего-то кровать, тот самый старый письменный стол с дыркой, шкаф, полки с книгами. Ольга открыла дверь, выбежала в коридор, метнулась влево, вправо, открыла дверь комнаты матери и встала за баррикадой огромного круглого стола. Филипп инстинктивно бросился вслед и остановился напротив, повторяя бесчисленно ее имя:

– Оль! Оль! Оль!

Стол – посередине комнаты, к нему аккуратно придвинуты стулья.

Филипп попытался схватить Ольгу за руку через полированное пространство, но она ловко отскочила, подняла руки, будто в танце. Он – влево, она от него по кругу, он – вправо, она – в другую сторону.

Он продолжал стонать несокрушимой мантрой ее имени:

– Оль! Оль! Оля!

Оба тяжело дышали, сделав несколько кругов. Остановились.

Филипп добавил к имени еще один несокрушимый аргумент:

– Я люблю тебя.

– Я тоже, – весело поддержала Ольга. – Ну! Поймай!

Еще несколько кругов, и он закричал:

– Ты что, с ума сошла?!

Она ответила:

– Сошла.

Филипп опять попытался схватить ее, но круг, его величество круг – солнце, земля, колесо, – недаром превращаются в бесконечную жизнь.

Он взглянул на ее четко очерченную фигуру с мольбой:

– Но Игорь! Чутков!!! Они в театре, что… все зря?

Ольга посмотрела на него и сказала:

– Он у тебя стал маленьким…

– Станешь тут.

Решетников выдвинул стул и сел, чтобы она больше не рассматривала его.

– Ты плачешь? – Ольга подошла к нему сбоку и положила свои маленькие груди ему на голову, провела ими верх и вниз по взъерошенным волосам. – Ну не плачь!

Филипп действительно готов был заплакать. Он прижался к ее впалому животу, к таинственному углублению – пупку, чмокнул в него.

Она сказала:

– Еще…

Много позже он понял, что Ольга умела говорить это слово лучше и убедительнее других. Нет, не слов – женщин.

Филипп плотнее прижался к ней, поцеловал в уходившую в неизвестность ямочку родовой связи. Ее черные волосы на лобке оказались совсем рядом и вместе с божественным запахом разогретой плоти вознесли Филиппа Решетникова выше его имени в бесконечном ряду имен, выше всех человеческих предназначений, придуманных когда-либо людьми.

Поднял голову вверх:

«Вот этот дом. С него все началось. Третий балкон слева Чуткова. Кажется, тут мы с ним стояли. Здесь в клумбе что-то было… пионер с горном… или девка с веслом…»

Женщина выскочила на соседний балкон, сверкнула белыми, жилистыми икрами, схватила подмороженное белье и скрылась. Ворона, засев в еще голых ветках обиженного теплом марта, каркнула несколько раз, то ли с голода, то ли послала старому знакомцу Решетникову свой привет. Из подъезда медленно выходил старик с белой собачкой в попоне и в галошах, сделанных из красных хозяйственных перчаток.

– Подождите, не закрывайте…

– Да? А вы к кому, молодой человек?

«Я к прошлому», – надо бы ответить Филиппу Сергеевичу Решетникову, но он промолчал, потому что переходы от прошлого к настоящему или к будущему не осознаются в силу их трагической ежедневности.

Чутков, на взгляд Решетникова, никак не изменился, только стал заметно суше и вытянутее, рослее, что ли, с него сошел лоск правильного еврейского мальчика, а в глазах добавилось страха и отчаяния. Он встретил старого друга без лишних эмоций, спросил, мол, чего не позвонил, а тот ответил:

– Мы же договаривались… ближе к вечеру.

– Да, к вечеру, – согласился Чутков. – Раздевайся, вот тапочки…

Игорь подтолкнул их ногой, и они прошуршали по грязному полу. В прихожей мебель и предметы стояли на прежних местах, как и двадцать с лишним лет назад; ничего не изменилось с тех пор, только в квартире было очень тепло, даже жарко.

– Слушай, Игорек, у тебя тут так…

– Жарко, да? Ты только не делай резких движений, руками не маши… – Чутков остановил Филиппа возле запертой двери в кухню. – Она привыкнет, и все. Заходи и сразу закрывай за собой…

Они оба впрыгнули в восемь квадратных метров кухни, где горели четыре газовые конфорки и духовка, а на веревках для сушки белья висела маленькая желто-зеленая обезьянка. Оскалив зубы, она злобно смотрела на нового человека, появившегося в ее прожаренном псевдотропическом пространстве.

– Не смотри на нее, не замечай ее, она этого не любит.

– А что она любит? – опустив глаза вниз, побаиваясь, спросил Решетников.

– Тепло. Она очень мерзнет здесь. Чичи не хватает тепла. Ее зовут Чичи.

– Чичи, значит…

Не поднимая головы, Решетников посмотрел на подозрительно застывшую в веревках обезьяну. Она смотрела осуждающе, будто все про них, шкодников, знала, будто знала, чем все кончится: Решетников достанет сейчас из портфеля припасенную бутылку коньяка, и они напьются как свиньи. Неожиданно Чичи перепрыгнула по веревкам в другой угол кухни, и от нее отвалился и упал на обеденный стол жидковатый, черный кусок дерьма.