Григорий Каковкин - Вот!

– Она обосралась… – душа глупый смех, сказал Решетников.

Чутков отточенным движением скребком и тряпкой убрал за обезьяной и пояснил:

– Ей еще минут пятнадцать надо погулять, и я ее посажу в клетку. Кухня для нее джунгли, она тут выгуливается и греется…

– Понял – ее территория, – сказал Решетников и плотнее прижался к стене. – Зачем она тебе, Игорь?

– Евгения хотела с самого детства живую обезьянку.

– Евгения – это?

– Жена.

– Она где?

– На гастролях, актриса. Я тебе потом покажу ее фотографию, в комнате она есть… Хочешь, посмотри сам за книжной полкой справа. Или потом вместе …

Обезьяна осмелела и несколько раз пронеслась из угла в угол, без стеснения оставляя после себя вонючие следы. Продукты ее жизнедеятельности Чутков буднично собирал в целлофановый пакет.

– Не смотри на нее! Она может укусить! – одернул Игорь Филиппа, когда тот забылся и поднял глаза. – Она иногда злая…

Решетников по команде, как арестант, опустил голову в пол и переспросил:

– Зачем она тебе, к тому же злая?

– Я полюбил ее, я привык к ней…

– Привык к злой обезьяне?

– Ну, мы тоже не любим, когда на нас в упор смотрят…

Решетников не находил никакой логики в ответах институтского друга, решив про себя, что любители животных – сумасшедшие люди, с ними лучше не спорить, а то тоже могут укусить.

Обезьяна пронеслась несколько раз над горящими конфорками и села на крышку кухонного шкафа.

– Она не обгорит?

– Нет, она все понимает, она умная. Ты умная, Чичи? Умная! – похвалил обезьяну ее хозяин и пояснил другу: – Вот она села, сидит – значит, устала, нагулялась… Да, ты довольна, Чичи? Ко мне мой товарищ пришел, нам надо поговорить… – Чутков открыл кухонный ящик, достал банан и начал его очищать. – Чичи, иди, иди ко мне… Чичи… Филипп, ты – в комнату, а я ее сейчас возьму и приду, иди, а то она тебя стесняется, стесняется, и все. Чичи, ты же стесняешься? Чичи…

Решетников выскользнул из кухни.

Запах старомосковской квартиры ни с чем не спутаешь, в нем столько оттенков, даже опытному сомелье не описать: тут и пыльный запах книг, смешанный с запахом типографской краски, и тонкий свечной оттенок, и моча умершей бабушки, да и от живописи и от старых фотографий, развешанных по стенам, тоже нечто едва уловимое исходит…

На Филиппа Решетникова со стены, из-под стекла черно-белой фотографии в некой строгой раме, смотрела молодая, светловолосая женщина, смотрела так, будто он разбросал грязные носки по всей квартире, и прощения ему теперь нет. Он встречал этот холодный, женский, нацистский взгляд, его не спутаешь и не забудешь. – Это моя жена Евгения, Женя, – пояснил Чутков, вошедший в этот момент в комнату. – Актриса. Сама из Прибалтики.

– Я так и подумал, чувствуется, что оттуда… Блондинка?

– Да. Эстонка.

В представлениях Решетникова Женя, или Евгения, никак не сочеталась с Игорем, каким он его знал.

– В меня тут недавно такая блондинка врезалась – машина в ремонте. Где ты ее нашел? – Филипп тут же поправился: – Ну, в смысле встретил…

– На гастролях были… В таллинском Русском театре она так играла Офелию, что невозможно было… ну, в общем…

«И теперь ты собираешь дерьмо за ее любимой обезьяной», – подумал, но не сказал Решетников.

На не ведомых никому основаниях, как и тогда в юности, он был уверен, что Чуткову нужна совершенно другая женщина, и он как бы даже знает какая.

Продолжая рассматривать фотографию, Решетников произнес, приглашая в былые времена:

– Помнишь… ходили в театр, помнишь сестер Поперси?.. То да се… – И добавил, чтобы Чутков не решил, что им двоим будет больно вспоминать: – Смешно… все смешно… смешно было… Первая любовь…

– Она тебе тоже не нравится, как моим родителям?

– Кто? А! Твоя? Нет, почему? Она красивая… и взгляд такой… прибалтийский, с холодком. Я же ее не видел… только вот черно-белый портрет… как я могу сказать, что она мне не нравится! А твоим родителям, значит, не подошла?

– Они съехали из-за нее – от бабушки осталась однокомнатная.

Решетников не замечал, с каким адвокатским интересом Чутков следил за ним, снова разглядывающим фотографию, его Евгению, словно на допросе, прижатую к стене рамой и антибликовым стеклом.

– Она актриса, – как самое веское доказательство повторил Игорь. – Актриса! Это надо понимать! Настоящая… это дар. Ее брал сам Фоменко! Брал, ты понимаешь?! Это – великий режиссер, это не просто так… У нее голос… У нее большое будущее… Я ее заметил в Таллине и привез в Москву…

– Да, я понял, Игорек, как ты и хотел… все сбылось.

– Не все… – тихо произнес Чутков.

– Еще сбудется – какие наши годы! – ответил Решетников, и ему сразу стало стыдно за свой не по возрасту дежурный оптимизм, он еще не сознавал его трагического происхождения. – Я, например, все сначала начинаю. Вот сейчас развожусь, женюсь – все сразу! Вот! Я хотел тебя спросить: ты что-нибудь слышал про Поперси? Куда они пропали? Что-нибудь знаешь?

– Ничего, – недовольный сменой темы, сказал Чутков. – Два года назад в магазине я встретил их мать, Софь ю Адамовну, сказала, что Ольга вышла замуж за мексиканца и уехала в Латинскую Америку, а сестра, Ленка, была здесь, но тоже, кажется, замужем за иностранцем, но я точно не знаю.

– Да-а… – по-старчески протянул Филипп Решетников. – Разбежались наши русские бабы по миру, разбежались. Давай выпьем…

И сразу ужаснулся сам себе: почему «бабы», почему «наши»?

Он полез в сумку за коньяком, но Чутков остановил:

– Я не пью! Сейчас – нет. Я таблетки принимаю, я… мне нельзя… ты если хочешь – сам, но я не пью сейчас, нет, нет… ни капли…

– Что же я алкоголик – один пить?

План встречи рушился – после стольких лет оказалось, без бутылки неясно, как разговаривать теперь.

– Что с тобой? От чего лечишься?

– Ничего! Обычное дело – надо курс пропить, и все. Что-то вроде аллергии…

– А-а… – с пониманием выдохнул Решетников, покачивая головой, и продолжил осмотр мемориальной комнаты, где когда-то начиналось бурная молодость. – Да-а… Здесь мы куролесили… тут на балконе курили…

Случайно он глазами наткнулся на толстую книгу, лежащую на столе открытой, бесцеремонно повернул ее обложкой и прочел:

– «Введение в математическую логику». Ух ты! Игорек, точными науками развлекаешься?

– Никаких точных и неточных наук нет, – неожиданно резко, с поставленной точкой раз и навсегда пресек тему Чутков.

– А как же математика? Ты чего?! Математика-то как?! Самая точная наука…

– Так! И математика.

– Ты чего, Игорь, заболел?!

Последнее слово не ударило по Чуткову, а свалило с ног: какое право имеет этот гедонист, жизнелюб Решетников так говорить ему, выходящему сейчас на последнюю жизненную правду? Его правду, она все ставит на свои места. Он до мелочей вспомнил, как с Леной Поперси в театре три дня подряд прикрывал… а этот дружок там «в шоколаде» болтался, что он видел, о чем думал – «лысый-лохматый»? Сколько процентов сегодня проголосуют за то, чего не будет никогда? Знает ли он вкус настоящего горького, вообще, что-нибудь горькое, кислое, истинное пробовал? Знает ли хоть что-то твердо, как я, и что может знать этот пиарщик, обслуживающий тупые массы! Чутков еле сдерживал свой естественный порыв раскрыться, ему не хотелось обнародовать самое важное секретное открытие про эту жизнь.