Георгий Росс - Багульника розовый дым

Не без интереса и долго, ощущая в руках приятную тяжесть огнестрельного металла, Николай уже по-деловому дал несколько советов осторожного и непубличного обращения с оружием. Но что более всего укрепило к нему уважительное отношение моих родителей – слово офицера сдержал.

Бывая по службе в наших краях, капитан Власенко нередко заезжал уже на своем служебном «Виллисе», откровенно толковал с отцом о каких-то своих делах и еще долго был с нашей семьей в добрых отношениях.

Вот уже присмирели в лесах рыхлые тяжелые снега, и согревали полуденным солнцем свои рыжие бока обросшие прошлогодней щетиной косогоры, а долина меж гор тепло потягивалась, освободившись от зимнего бремени. Как-то по весне, когда выжигали выпаса повдоль речки, неподалеку от нашего дома запластал старый тополь. А спустя немного времени началась беспорядочная стрельба. Мы-то догадывались, чем отстреливалось так долго горевшее дерево. Видно, отец после этого случая от греха подальше засунул в дупло промасленный солидолом сверток, в котором был пистолет и небольшой подсумок с патронами. А вернувшись вечером с лесосеки, так и не услышал этот последний салют его давно ушедшей войны.

Первоначально оно было пошито из тонкого голубого сукна с рукавами, искусно отороченными рыжим мехом, с широким, на всю тушку, лисьим воротником-полушалком, теплым облаком обволакивающим шею и заканчивающимся на груди пушистым огненным хвостом, волнующие колебания которого так и притягивали непрошенные взгляды. Но пальто только довершало красоту невысокой молодой и необыкновенно привлекательной женщины, которая фасонила перед моим будущим отцом и, судя по всему, успешно. На ногах она носила фетровые боты с небольшим каблучком и всю себя, такую ладно-скроенную бедовую дивчину.

Можно догадаться, что меня тогда еще и в помине не было, да и все мы появились на свет позднее этого знаменитого пальто. Послевоенные годы не защекотали в баловстве наших родителей, и потому они крутились не покладая рук, как могли, чтобы свести концы с концами и прокормиться. Надеялись на светлое будущее, что вот – еще немного – и заживем!

Сдюжил отец. После тяжелого года, проведенного в госпитале, его здоровые руки сразу же вцепились в рычаги трактора. Истосковалась душа по родной земле! Немногословный, с серым от пыли лицом, изо дня в день буквально приносил себя на двух костылях домой и долго сидел в задумчивости, примяв тяжелой ладонью мои вихры. Переживая трепетные минуты, я обожал этот запах моего отца. От него пахло вой ной, керосином и потом. Если было позволено, готов был сидеть часами, прижавшись к его просоленной рубахе, впитывая привалившее счастье всем своим существом.

Большая чугунная печка, прогоревшая в некоторых местах и стоящая посреди двора, весело подмигивала огоньками, натужно стреляла своим полыхающим чревом, облепив которую по-воробьиному, мы, сидя на корточках, пекли нарезанную ломтиками, чуть присыпанную солью картошку. И не было ничего вкуснее ее печеного аромата. Звонкоголосые, неугомонные и безумно веселые мы подрастали, как хворост на охрипших ветрах, незанеженные ласковым солнцем, под калеными холодами и неурядицами вместе с родителями в одной упряжке. Неторопливые дожди засевали свои зерна в наши светлые души, и потому мы росли, как на опаре, в абсолютной гармонии с окружающей природой и всеми ее обитателями. У того времени, пожалуй, был единственный недостаток, как-то выразилась мама, что нам всякий день хотелось есть. И это было ее стихийным бедствием! А ели мы, все сметая под метелку на косогорах: выкапывали луковицы саранок, набивали фиолетовые рты цветами багульника, рвали цибулю и пучки луговые, жевали мангыр, грызли сладкую смолу лиственницы.

Однажды мама, задумчиво поглаживая свое девичье пальто, спустя годы уже изрядно поношенное и выцветшее, вздохнув и будто прощаясь, закрыла его в сундуке, где под «культурным» слоем всякого барахла уже давно были погребены и фетровые боты, отгулявшие свое и задохнувшиеся в запахе нафталина. Судьба даже в скромные планы моих родителей бесцеремонно вносила свои поправки. Случилось как-то так, что это мамино голубое пальто с лисой так и осталось самым теплым воспоминанием о какой-то недосягаемо счастливой, далекой, как мечта, благополучной жизни. Обремененные большим хозяйством, они не тяготились отсутствием красивой одежды, комфортно себя чувствуя в обычных фуфайках.

На ту пору сестренка с братом учились в Ново-Троицкой семилетке и жили там в интернате. Это обстоятельство как-то обязывало родителей одевать ребятишек поприличнее. И потому перед началом учебного года, придвинув скрипучий, невесть откуда появившийся в нашем доме венский стул, мама села за швейную машинку «Зингер», которая была единственным в доме предметом поклонения и гордости. Стояла в красном углу, потрясая своим роскошеством и множеством никелированных винтиков. Прикасаться к ней категорически было запрещено. А мне просто до боли в животе хотелось нажать на педальку и крутануть эту диковинную железную недотрогу.

О чем-то думая, склонившись, мама распарывала свою давнюю мечту из голубого сукна и долго что-то кроила и строчила на машинке. Через пару дней счастливая Раечка уже примеряла пальтишко, которое получилось очень недурно, и было почти незаметно, что сукно пришлось перелицевать. Она юлой крутилась и пританцовывала перед маленьким щербатым зеркалом. Ее темные глазенки, словно ягоды черемухи, светились от радости. Мама так бурно не проявляла себя, но, по всему, была тоже довольна.

Прошло еще несколько лет. Валерка уже заканчивал семилетку, а ваш покорный слуга один отмеривал известный маршрут до поселка Танха, где была начальная школа, по той же заезженной санями и лесовозами дороге, по которой ходили когда-то мой старший брат и сестренка, минуя отвал. Зная, в каких трудах достается родителям каждая копеечка, я никогда для себя ничего не просил. Бывало, мама глянет чуть оторопело, по-особенному на то, что когда-то называлось одеждой, останки которой каким-то чудом еще держались на моих острых плечах, откроет тот самый «ларец», где сверху всегда лежал огромный отрез серой и грубой ткани, купленный по редкому везению. Оттого, наверное, все одежды нашего детства особо не выбивались из этой сдержанной и столь «элегантной» гаммы. Сошьет мне вначале штаны, чтобы срам прикрыть, с одной помочью и здоровенной пуговицей, споротой со старого пальто покойного деда Петра, а к осени и рубаху. Вся эта красота колом стояла на мне и не позволяла даже пошевелиться, пока пару раз не промокну до нитки под дождем. Или, гоняя коров через брод, не упаду в воду во всей этой роскоши, чтобы немного отвяла.