Григорий Громской - Осуждение и отчуждение

– Дай лучше ещё одному молодому про себя рассказать.

Тут все без исключения посмотрели на Владислава, и среди этих глаз он заметил и Андрея Смиренского, двацатилетнего сына Алексея, который всё это время молчал и был незаметен.

Лицо Гордина потемнело. Улыбка злорадная спала, спина чуть сгорбилась.

– Да что вам рассказывать? О чём? – с неловкой смешинкою в голосе произнёс Гордин.

– Ай, что за чудак! – громко и едко рассмеялся Презренный. – Девчонка есть?

– Чего? – парень чуть покраснел. – Нет у меня никого, и живу прекрасно.

Наступила неловкая пауза, точнее неловкой она казалась только Гордину. Лица Антонимовых ярко преобразились. Невооружённым глазом можно было заметить их мерзкое довольство и внутренний смех, читаемый по взгляду да кривым рожам. Презренный также, как Антонимовы, надменно сиял. Смиренские продолжали наблюдать за всем происходящим со стороны. Что сын, что отец – зрители. Правда, если Андрей так совсем молчал, то отец хоть что-то порой говорил. Алексей глянул вниз и стал ковырять землю ногой, будто там что-то мешалось. А второй Смиренский, Андрей, скрестив на груди руки, с настороженным взором разглядывал собеседников.

– У-у, – раздался вой Ивана, – совсем никого?!

– Да. Была, но…

– Ну, ничего нового, – оборвав рассказ, усмехнулся Илья.

Гордин нахмурил брови и в ответ хотел уже было съязвить, но решил сдержаться, чтобы не попасть вдруг в очередное неловкое положение. Он вообще не любил говорить о своей личной жизни. Это связано ещё с далёкой юностью, когда его длительные отношения с девочкой из паралелли из-за громкой ссоры резко прекратились. Он винил в этом себя и, несмотря на довольно большой промежуток времени, продолжает винить по сей день. В тот момент Гордин сравнил себя со своим отцом Александром, который также неистово разводил скандалы на пустом месте. Позже его отец в ходе очередной подобной ссоры развёлся с Меланьей, бросив несовершеннолетнего Влада на плечи женщины. И больше в этой семьей не появлялся. Будто его никогда здесь и не было.

Смиренские посмотрели на Антонимовых то ли с просьбой, чтобы те прекратили нагнетать обстановку, то ли с презрением и враждой.

– М-да, – буркнул Георгий.

– Ладно-ладно, шашлыки уже, вроде как, сготовились, можно к столу подавать, – быстро и по-доброму проговорил Алексей Смиренский и подозвал других ему помочь.

Тут Андрей поднёс большую кастрюлю, в которую положили сочное жареное мясо; Гордину дали бокалы, чтобы тот отнёс их на кухню; другие что-то копошились около мангала, сгорающие угольки которого переливались красными и жёлтыми красками.

Антонимовы, да вместе с ними и Презренный, перекинулись напоследок довольными взглядами с недовольным Гординым.

«Зачем я только припёрся сюда?! – высказывался про себя Владислав. – Ведь знал! Господи, поскорей бы закончился этот день! Поскорей бы!».

Спустя десять минут, когда многие уже расселись в столовой, имеющую прямоугольную форму и два огромных окна против двери, занавешанных выцветшим тюлем, Гордин проследовал на кухню, дабы помочь Смиренской с переносом блюд.

– Ой, Владик, не надо, – улыбаясь, отнекивалась Юлия.

– Да ладно вам, мне не трудно.

– Ой, спасибо огромное.

Они скорчили добрые гримасы и разошлись в противоположеные стороны: Смиренская – в столовую, Гордин – на кухню.

Парень взял большую миску с нарезанными овощами, заправленными оливковым маслом, и понёс её к столу. Миновав коридор, он оказался в громадном, как и гостиная, помещении, где не было слышно собственных шагов. Родственники что-то копошились, мельчешили, болтали, смеялись. Здесь было около десяти гостей. Но столько сидело только за столом, помимо них кто-то курил на улице, кто-то, как Смиренская, переносил с кухни блюда, а кто-то, как Тиховецкий, в чьём доме и происходило пированье, отстранился от людского гама в гостиной.

Вообще, Дмитрий Тиховецкий очень добрый, культурный и понимающий человек. Всю эту похвалу можно доказать его молчанием. Он часто, с понимающим и сострадающим взглядом молчит. Однако таким, само собой, он был не всегда. Раньше мужчина вёл себя более раскрепощённо, более открыто и мог без особого труда завести диалог даже с уличным прохожим. Но всё изменилось ровно тогда, когда пять лет тому назад не стало его жены. Она, как передали Гордину, попала в автомобильную катастрофу, из которой живой выбраться уже не смогла. Как и при каких обстоятельствах Владу неизвестно. Среди родни ходило много догадок, кто-то даже утверждал, что это было убийство. Тем не менее, это не так уж и важно. Какой толк в этой правде, если есть факт – девушка мертва?

Звали её Ксенией. Мягкосердечная, но жизнерадостная, худая, но выносливая, не особо привлекательная на первый взгляд, но прекрасная душою, которая красит любую внешность. О Ксении Тиховецкой говорили, да и сейчас говорят, или с необъемлемой любовью, или никак – ни плохо, ни хорошо. Дмитрий же безмолствует лишь потому, что ему по сей день всё также невыносимо больно и горестно. Он замкнулся, разобщился и впал в апатию к близким и к миру. Его пытались вытащить с беспросветного дна, но он не поддавался и отворчаивался от любой помощи, решив остаться наедине с собой. Видно, в горечи и разобщённости ему комфортно да спокойно. И это порой порождало в душе Гордина, да и не только его, разлад между ненавистью, непониманием и великодушным состраданием, соболезнованием к столь меланхоличной личности.

И, попав из многоголосой столовой в одинокий, тёмный коридор, разделявший столь многогранные человеческие сердца, можно было уловить льющуюся из гостиной мелодию страдающей, расстроенной души, окружённой обществом, которое невольно мысленно возвращало Тиховецкого в ту роковую ночь, воспоминания о которой с новой силой сотрясали стенки тревожного спокойствия.

Гордин снова зашёл на кухню. На ней копошились Меланья и Смиренская.

– Сынуль, возьми, отнеси вино, а я салат отнесу, – несколько расстроенным голосом произнесла мама.

– Хорошо, – Владислав кивнул и ненадолго остановил свой взгляд на этой женщине. Казалось, что Меланья то ли от стыда, то ли от обиды на себя или на него боялась смотреть ему в глаза. Она немного сгробилась, побагровела да выше стола ни на что не глядела. Она всё пыталась себя чем-то занять, чтобы не выглядеть глупо и не подавать виду, словно что-то не так. Это посеяло в сердце тревогу.

Снова шагнув в коридор, только теперь с бутылкой вина, Гордин в задумчивости прошёл вперёд, слушая мелодию рояля, которая, казалось, никогда не закончится. Он невольно вспомнил своего отца, с которым уже много лет не общался; парень даже не знал: жив ли тот вообще. Отец ушёл из семьи давно, после очередного громкого скандала. Перед глазами всплыла картина, как он замахнулся на Меланью грубой ладонью, но, сдержав себя, собрал первые попавшиеся вещи и закрыл за собой дверь. Всё это прошло, миновало много лет, а воспоминание явилось почему-то именно сейчас. Но вот переливающуюся музыку рояля перебили болтающие люди, рассевшиеся в столовой, через порог которой Владислав с мрачноватым выражением лица переступил. Парень поставил бутылку между большой кастрюлей с жареным мясом, на стеклянной крышке которой скопился крупными каплями пар, и салатом, в котором были нарезаны самые различные овощи, залитые оливковым маслом. Гордин невольно переглянулся с Иваном Антонимовым. Тот мигом отвернулся и начал с интересом расспрашивать о чём-то рядом сидящего Георгия. Стоял гам, вокруг стола бегали дети. Среди всех диалогов и бесед Владислав более-менее отчётливо расслышал лишь небольшую часть разговора старухи Василины Презренной (которую парень, ещё будучи первый раз на кухне, сходу не признал), то бишь матери Георгия Презренного, которой по слухам было далеко за семьдесят, и Анастасии Антонимовой.