Василиса Марченко - Долгое эхо

Обременённая тяжкими раздумьями, я вернулась домой без настроения. Чаще всего мама видела мое суровое лицо, сжатые губы и отсутствие былого задорного блеска в глазах.

– Ты будто каменная, – изредка шутила она. – Но я знаю, что у тебя самое большое и доброе сердце.

«Это напоминание звучит, как крик собственной надежды на то, что та часть меня все ещё на месте,» – думала я, натягивая на себя улыбку, а затем верно усаживалась за свой рабочий стол. Пожалуй, это был мой самый любимый уголок комнаты, наполненный различными книжками, коробками с памятными вещами и творческой атмосферой. Временами, сложив локти на стол я беззвучно плакала, глядя на фотографию отца в потертой рамке, но затем решительно доставала альбомные листы и аккуратно вырисовывала портреты выдуманных персонажей. Моя рука плавно двигалась совместно с кистью, внутри все замирало, слезы постепенно высыхали, будто их и вовсе не было. А иногда в непредвиденном опустошении я часами писала в блокнот, в попытке избавить себя от переживаний и нарастающей паники. Хватаясь за гелевую ручку, я чувствовала, как горькие мысли переносятся на белые листы. И я забывалась. Но реальность – хитрая лисица, бросающаяся в атаку на разум. Поэтому все, что меня умиротворяло было временным.

В этот выхолощенный день я вновь сидела за столом, наблюдая за медленным мерцанием синей гирлянды, а в моей груди явственно чувствовалась пустота. За окном царили сумерки, через форточку проходил холодный воздух, но даже он нисколько не отрезвлял мои туманные мысли. А затем я вытащила блокнот из тумбочки, достала черную ручку в предвкушении нового печального разворота. И не было на листах ярких наклеек или декоративного скотча. Виднелся только неразборчивый почерк усталой руки, исстрочившей множество подобных страниц.

Написав не меньше трёх листов, я обессилено рухнула на кровать и свернулась в тугой клубок. Обнимая колени, я чувствовала стоящие в глазах слёзы, но так и не позволила им скатиться по тёплым щекам. И совсем не хотелось проваливаться в сон, ведь даже он больше не приносил мне успокоения. Триумфально насмехалась надо мной пошатанная психика, рисуя в моих снах весьма извращённые кошмары, от которых просыпалась я мимолетно, дрожа, словно в самой мучительной агонии. После кошмаров всё вновь сливалось воедино: мои измученные от недосыпа глаза упрямо глядели в пустой потолок, кости мелко дробило от пронизывающего страха, но в конечном итоге сон овладевал над слабым телом и всё повторялось.

– Я была такой тряпкой раньше! – то ли жалобно, то ли с насмешкой выдала я за очередным откровенным разговором с Давой.

Мы бок о бок шли по широкому коридору колледжа, и я невольно гадала: когда же этот обаятельный парень успел так приглядеться мне, что вечерами я с охотой набирала его номер в телефоне и говорила-говорила, пока по ту сторону экрана доносилось прерывистое дыхание. И как бы с трудом не разгадывался ребус его характера, больше всего наблюдала я исключительно покладистого, мужественного человека, с большой охапкой целей на будущее. Может и таилось в нем что-то чрезмерно амбициозное, коварное, потому я и держалась любопытной кошкой: осторожно, но с неожиданным для меня интересом, ведь все же некоторая часть меня упрямо хотела опробовать его необъятную теплоту.

– Ты вовсе не тряпка, – выводя меня из задумчивости, отчеканил Дава. – Просто ты сильно любила.

На моем лице промелькнула едва заметная улыбка, а внутри будто бы на струнах заиграла доля восхищения, ведь как же лаконично всегда выражался Дава. Но в следующее мгновение я вновь сникла, когда осознала весомость того чувства, что однажды непредвиденно меня коснулось.

– А теперь для меня любовь является проявлением слабости, – бесстрастно ответила я, плюхаясь на ближайший кожаный диван.

– Нужно время. Раны быстро не заживают.

Я неопределённо пожала плечами. В самой глубине моего сердца, где казалось, была лишь кромешная тьма, все же затаилось одно несказанное желание: утонуть в самозабвении, насладиться ощущением, когда выдыхаемый из легких воздух приносит облегчение, а не катастрофическую тревогу. Но я отгоняла это желание, словно назойливую муху, и не существовало больше ни капли уверенности в том, что однажды меня настигнет такого рода счастье.

Являлась ли все таки любовь проявлением слабости на самом деле или же это выдумка разбитого человека? На подобные вопросы разум давал навязчивый ответ, воспроизводя в памяти моменты моей былой уязвимости, когда дорогой человек становился оружием против самой себя, безжалостно исторгающим пули в самое сердце.

Откидывая докучливые мысли прочь, я изучающе обвела глазами Даву, все ещё внутренне дивясь загадочности его души. И что-то притягивало меня к нему, словно оказался он недостающим пазлом в общую картину, но страшась этого неотступного ощущения, больше всего поддавалась я недоверию, пусть даже и неоправданному. Удивлял, манил его пылкий интерес ко мне, а одновременно с этим заставлял сторожиться, как затаившаяся в кустах остролиста мышка.

– Я очень удивлена, что рискнула поделиться с тобой не самыми приятными моментами своей жизни, – неожиданно выпалила я, решившись вслух озвучить вереницу своих мыслей.

– Знаешь, во многом я не смог открыться даже своим близким, но тебе почему-то доверился, – обронил Дава, а мои рёбра защекотало от лёгкого смущения.

Не могла я теперь бесстрастно истоптать его душу, раз он столь уверен в моей добросовестности, но и подпустить ближе безмерно боялась, дабы не изранить и его, и саму себя.

– Не могу сказать, что тоже доверилась, – честно ответила я, внимательно посмотрев на Даву, опасаясь уловить хотя бы единственную капельку обиды в его глазах. Но его лицо оставалось невозмутимым. – У меня огромные проблемы с доверием к людям. Взялась за дурную привычку искать в каждом человеке коварство, чтобы во время выпустить из под спины иголки, прямо как лесной ёж.

– Ты словно вечность находишься в оборонительной позиции, но разве сейчас есть от чего защищаться? – спросил он, но я непреклонно сочла этот вопрос за риторический.

Повисла тишина, мои мысли вновь превратились в цепкую паутину. И не озвучила я своей опаски ко лжи и корыстным людям, не огласила тщетных попыток сохранить себя от лихорадки, приносимой теми, к кому однажды неравнодушно лежала моя душа. И тревога, столь трепетная, что порой мое сердце стучало быстрее пойманной птицы, воссоздавало негативные голоса в голове, но я знала, что это горькое восприятие своего болезненного прошлого.

– Создай свое маленькое окружение и не подпускай к себе лишних, – таков закон моей жизни. Когда от меня уходили люди, я сожалел лишь некоторые дни, но не более, так что моё сердце практически непоколебимо. Я научился забывать, будто ничего и не было, захватывая с собой лишь багаж опыта, – неожиданно заговорил Дава, да так хладнокровно, что я едва удержалась, чтобы не отпрянуть.