Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Побег

– Верно говоришь, дружище! – согласился Грядкин. – Надо жить здесь и сейчас! Вот есть перед тобой шикарная баба с талией – надо радоваться. А как растает, не надо печалиться, вся жизнь впереди!

– Ага, надейся и жди! – заметил мой папа, проходя мимо с братом в сумке.

– Некоторые уже дождались, – поддел его «объект гэ», заглянув в переноску. – Теперь уже не до баб! Снежных, – поправился он, заметив приближающуюся маму.

– Валентин, – строго сказала моя мама, – попрошу вас не втаптывать в грязь семейные ценности!

На секунду Грядкин заметно испугался и растерянно замолчал. Видимо, вспоминая, когда, куда и кого он втоптал. Но сообразив, что это фигура речи, вытянулся перед мамой во весь свой двухметровый рост, взял под воображаемый козырек и бодро отрапортовал:

– Не втаптывал, не подрывал, палки не вставлял, клянусь КПСС!

Мама не удостоила его ответом, гордо продефилировав к «жопо».

Сумку с братом поставили на заднее сиденье, а меня посадили рядом – как и завещал находчивый даритель переноски дядя Володя.

Выехав из бимарестанских ворот на Вилла-авеню, мы не стали выезжать на хиябан-е-Каримхан-Занд, а поехали «кучишками» (маленькими переулками) наверх. Это, согласно моими личным топографическим приметам, говорило о том, что мы едем на северо-восток. Точаль, которую папа называл моей «путеводной горой», потому что я ориентировалась в Тегеране только по ней, оставалась левее. Значит, сейчас мы выйдем на мейдан-е-Энгелаб – площадь Революции.

Так оно и вышло: через пять минут мы заехали на круговое движение мейдан-е-Энгелаб, я узнала ее – и не узнала одновременно! Я не была тут с начала войны. Теперь большинство некогда нарядных витрин было наглухо закрыто ставнями, в клумбе посередине площади возвышалась куча мусора, из которой торчало самодельное знамя исламской республики. Весь торец еще недавно блестящего тонированным стеклом офиса национального банка «Melli Iran» занимало полотнище с портретом Хомейни и аляповатое граффити на вязи.

Родители ничему не удивлялись: в последнее время они чаще выезжали вдвоем, оставляя меня сидеть с нашим пополнением. Наверное, они уже видели, как изменилось лицо Тегерана за последние несколько месяцев.

А мне стало грустно – примерно так же, как если бы я, к примеру, пришла в гости к любимому дяде, которого помню подтянутым и ироничным – и обнаружила бы, что он сильно сдал, постарел, лишился чувства юмора и интереса к жизни.

Бывает, что в людях гаснет огонек: это трудно описать, но легко заметить со стороны. Перестают гореть глаза, будто кто-то выкрутил в них внутреннюю лампочку. В тот день я поняла, что такое случается и с городами. Тегеран казался потухшим, притихшим и утратившим свое, пусть сумбурное, но живое и непосредственное обаяние. Будто неведомый Артурчик в каморке самого главного дяди Коли отключил город общим рубильником.

Демавенд-стрит вывела нас в одноименный городской квартал, названный так в честь потухшего вулкана в горной цепи Эльбурс, самой высокой точки Персии.

Многочисленные ресторанчики, бистро и дансинги, при шахе служившие местом сбора тегеранской золотой молодежи, теперь были закрыты. Работала только палатка с горчим чаем: внутри нее фыркал пузатый самовар и дремал старенький торговец. Мы с папой хотели дать ему заработать пару туманов, но оказалось, что мама захватила с собой термос.

Мы оставили «жопо» на заваленной снегом парковке. Кроме нас да трепещущего на ветру флага Исламской Республики на высоком флагштоке, на ней никого не было, поэтому и снег никто не убирал.

Папа вытащил из машины переноску с братом, мама корзинку с провиантом, а я – сумку, в которую мы сложили шарфы, шапки и теплые куртки. С этой поклажей мы двинулись наверх по занесенной снегом «тропе здоровья», тоже возникшей в результате шахского «прозападничества».

Воздух был свежим и звонким, но чем выше мы поднимались, тем холоднее становилось. На первой же террасе обнаружилась настоящая зима, и выше мы решили не ходить. Вокруг не было ни души, только заколоченные ларьки, где раньше горные путники могли приобрести согревающие напитки.

Мы нашли стол и две скамьи, вмонтированные в бетон небольшой смотровой площадки, и расположились там. На одну скамейку поставили сумку с мирно спящим братом, на другую сели сами, предварительно надев шапки, шарфы и пуховики.

Под нами белел Тегеран: от выпавшего снега он казался беленьким и чистеньким, только каким-то неживым. Наверное, потому что, в отличие от нас, большинство тегеранцев в такую погоду предпочитали отсиживаться дома. Ни пешеходам в вечной летней обуви, ни «пейканчикам» на вечной летней резине внезапный снегопад ничего хорошего не сулил.

Мама разлила по пластиковым стаканчикам горячий чай из термоса и достала из корзинки нехитрый обед – гуманитарную советскую гречку с гуманитарной же тушенкой, которая успела остыть, хоть и была в специальном термосе для вторых блюд, бутерброды с местным плавленым сыром и яблочный пирог. Его мама выпекла сама в честь своего дня рождения.

Мы чокнулись чаем, поздравили маму и пожелали ей «сил, терпения и чтобы мы ее радовали».

Она поблагодарила, ответив, что сил и терпения ей не занимать, а вот во вторую часть пожелания она верит с трудом. Пока от всех нас троих одни хлопоты и расстройства.

– Ты заметила, – засмеялся папа, обращаясь ко мне, – теперь нас стало трое!

Действительно, сам того не ведая, мой младший брат оказался в нашей команде.

– Какой чудесный воздух! – сказал папа, с наслаждением дыша полной грудью и задумчиво разглядывая непривычный Тегеран внизу. Не часто видели мы его в пушистых снежных «мехах».

Наша именинница промолчала.

– Смотрите, какая красота! – продолжил восторги папа. – Потом будете вспоминать!

– Да чего тут вспоминать? – наконец отреагировала мама. – Никакой красоты я не вижу, весь город – однотипные квадратные домишки, только кое-где торчат уродливые клыки шахских небоскребов. Ни истории тебе, ни архитектуры. А старину всю они давно истребили.

– А мне нравится! – заступилась я за Тегеран.

– Вот, слышишь! – обрадовался папа. – А устами ребенка что глаголит?

– Ну это ты ей внушил, – отозвалась мама. – Хотя тебя можно понять. Когда тут шахи дворцы возводили, у вас там еще кочевали по пустыне с чумами и питались верблюжьими колючками.

Она, прожив два года в Ашхабаде, конечно, знала, что это не так – просто ей нравилось щекотать папино национальное самосознание. И тут, наконец, ей удалось его задеть.

– Чумы – у чукчей, чтобы ты знала! – ответил папа строго. – А Туркмен-Сахру сам Карим-хан боялся!

– Какую еще «Сахру»? – удивилась мама. – Портвейн, что ли? Если так, то правильно боялся – помесь политуры с сахаром!