Екатерина Дубровина - «Нелюбимый» день недели

А я все ждала, когда он посмотрит на меня, когда я прочту в его глазах ужас и брошусь на помощь. Он же не должен стоять и оправдываться перед мамой. Он вообще не должен здесь находиться. И это я впутала его в свои разборки.

– Да, Вась, – бросил он через плечо, – иди уже.

Послушно отступая в коридор, я впервые в жизни не знала, что делать. Выполнить просьбу матери, казалось, самым простым и правильным, но оставить невинного человека в непонятный момент расхлебывать мои проблемы? Да я никогда не дам им то, что они просят. Вот бы только услышать, о чем они говорят.

Прижимаясь ухом к двери, так предусмотрительно запертой мамой, я силилась услышать хоть что-то, меняла положение, всматривалась в щель. Но разобрать их шепот было невозможно. Распаляясь еще больше, я скрылась в своей комнате и принялась мерить шагами ее периметр. Я сжимала кулаки и несколько раз подходила к грани «ворваться», но мама не зверь, и Никите вряд ли грозила реальная опасность. Прошло не меньше получаса, прежде чем я потеряла надежду понять, что у них там творится.

Брошенная на пол кофта с засохшими пятнами моей утренней неприятности мозолила глаза, и вынужденная чем-то занять руки и мозг я скрылась в ванной, иначе бы сошла с ума от нетерпения. Сперва замочила в тазике грязную одежду, а после, стянув остатки ночного приключения, залезла под горячую струю и сама. Смывая переживания и усталость, я заряжала тело энергией и наполняла голову новыми смыслами. Ничего плохого не произошло. Я не переступила закон, ничего не сломала, никого не обидела. Танюха не в счет. И если мама захочет, я готова поехать к отцу и в качестве наказания вести себя тихо. Извинюсь за поведение и ни слова не скажу против. Буду паинькой, лучшей дочкой на свете. Если это так важно маме. Да, все будет хорошо.

И первое разочарование ждало меня у двери. Никита ушел, а отец приехал раньше.

– Ты что себе позволяешь? – не разуваясь, отец проходит по коридору и останавливается около меня, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Лицо его перекошено от злости, а сам он раздутый как шар, готовый вот-вот лопнуть.

Я нагло вздергиваю нос и, не отводя глаз, отвечаю на тяжелый взгляд. И пусть я чувствую себя уязвимой, стоя на против в одном полотенце и ощущая стекающую с волос по обнаженным плечам воду, я в состоянии дать отпор. Потому что сильнее. Потому что закипающая внутри меня ярость напоминает отнюдь не лаву действующего вулкана, как у отца, а скорее охлажденное лезвие катаны, которым я запросто могу отсечь ему язык. Ведь он потерял право разговаривать со мной в таком тоне еще много лет назад.

– Почему мне звонит мать и плачет, что ты ушла из дома? – Брызжа слюной, он тычет в меня пальцем. – Почему я вынужден вставать в пять утра и нестись на твои поиски?

А, вот в чем дело. Бедняжка не выспался. Я громко смеюсь, заставляя отца оторопеть от моей дерзости.

– Так ты расстроился из-за того, что тебя, бедного, рано разбудили?

Понимание, взмах ресниц, губы, сложенные в «о». И… Три, два, один… Скрип зубов. Замах раскрытой ладони. Ожидание звонкого шлепка. И ничего. Тишина. Рука, замершая в сантиметре от моей щеки, а искреннее удивление: почему я не зажмурилась и не попросила о пощаде? Не дождешься. Если раньше я планировала просто насолить тебе, то теперь превращу твою жизнь в ад.

– Бей, раз занес руку, – без тени страха произношу я. Люблю эту фразу. Обычно люди теряются и начатое не завершают. Но мой отец не был обычным человеком. И сверкнувший в глазах возрождающийся гнев тому был подтверждением.

– Паша, – мама влетает между нами и закрывает меня спиной, – успокойся! Мы уже обо всем поговорили. Это я не так все поняла.

– Уйди, – рычит он на нее, но все внимание приковано ко мне.

– Остынь, она еще ребенок, – мама упирается ему в грудь и легонько отталкивает. Просто потому, что на большее у нее не хватает сил. Отец шире и выше ее в несколько раз.

– Мам, сделай, что он говорит, – мягко вступаю я. – Ему надо выплеснуть эмоции, так почему не на мне?

Она не оборачивается, и я чувствую, как напрягается ее спина, но отступать она не намерена.

– Паша, пожалуйста, иди на кухню, – мольба в ее голосе звучит унижением. – А ты, – склонив голову набок, она обращается ко мне, – марш в комнату, оденься.

Я еще мгновение раздумываю последовать ли ее словам или самой треснуть отца по лбу, и прежде, чем скрыться за дверью своей комнаты, бросаю в разряженный воздух:

– Надеюсь, Наташа никогда не ощущала боль от твоих ударов.

Не знаю, почему подумала о Наташе, а не о Марке. Видимо, на подсознательном уровне я отвергала насилие в сторону ребенка. Да и меня отец никогда в детстве не бил. Поэтому его текущее состояние я и объясняла только одним: в его глазах я давно не ребенок. Я равный и сильный соперник. И если меня не перетянуть на свою сторону, то единственный возможный вариант взаимодействия – подмять, сломать, уничтожить.

А это не ко мне. Умру, но не сдамся.

– Ты как ее воспитала? – приближающийся отец отталкивает маму. Я вижу, как она с ужасом оседает на пол, и больше за себя не отвечаю.

Мы сидим по разные стороны стола, а мама хлопочет вокруг нас как наседка. Первым делом она прикладывает лед к отцову фингалу, а после, усаживаясь рядом и громко цокая языком, к моей распухшей кисти.

– Паш, нужно в травмпункт, – рассматривая повреждение со всех сторон, расстроено замечает она. – Рентген сделать.

Я неслышно вздыхаю. Ее аккуратные прикосновения причиняют острую боль, от которой хочется плакать, но я продолжаю стойко держать лицо. Не хватает еще, чтобы она всерьез озаботилась моим здоровьем. Будет потом переживать.

– Угу, – соглашаясь, мычит отец, с досадой сверля меня единственным действующим глазом. Прикидывает наверно, как за рулем поедет. Одноглазый Джо, блин. Я криво улыбаюсь, останавливая борьбу со смехом закусанной губой.

– И почему ты у меня такая болтливая? – без упрека интересуется мама и поднимается. Она подходит к старому перекошенному серванту, убого смотрящемуся на любой другой кухне, кроме нашей, и вытаскивает чашку из праздничного сервиза. Такую обычно предлагают дорогим и очень желанным гостям. И такую, на которую отец сейчас даже не обратит внимания.

– Это я виноват, – наконец выдает он, рассеянным взглядом провожая стайку птиц за окном. – Я должен быть сдержаться. Прости, – теперь его темные от сожаления (искреннего ли?) глаза обращены ко мне.

– А я извиняться не буду, – огрызаюсь я, в душе негодуя, что он так просто замнет это дело.

– Лиса, – мама хмурится.

– А что я? В драку первой полезла не я, а виновата я?

Мои неловкие вопросы виснут в воздухе. Мама, чтобы создать иллюзию бурной деятельности, заставляет стол сладостями. Она старательно отводит глаза, будто чувствует себя соучастницей преступления. Хотя, по моему мнению, ей стыдиться нечего.