Борис Берхин - Конец поселения

На своей земле работа спорилась, впервые стали есть досыта круглый год. Карп купил лобогрейку, потом конную молотилку. Дети выучились грамоте. В доме появились настоящий чай, сахар. Раз в неделю стали есть мясо. В двенадцатом году Карп начал руководить кооперативом, вести дела с ачинскими торговыми людьми и со старостой общинских, Никитой.

За четыре года до этого Тихон, старший сын Карпа, женился на Марии, дочке такого же переселенца из-под Владимира. Их избы стояли рядом. Через год у Тихона и Марии родился сын Николай. Мария не походила на других крестьянок: изящные руки с тонкими пальцами, на смугловатом лице – большие, очень темные, почти черные глаза, которые смотрели на мир с каким-то непонятным ожиданием, словно она чувствовала, что жизнь ее еще не начиналась.

Тихон был весь в отца – такой же высокий, худой и крепкий и так же думал только о еде и работе. Когда у него случалась близость с женой, он овладевал ею сразу, не говоря ни слова и, собственно, на саму Марию обращая мало внимания – как будто запрягал лошадь или налаживал борону.

Мария ничего иного и не ждала. И в ее родной семье, и у соседей жили только так – без любви и без радости.

Эта нелюбовь переносилась и на детей. О них заботились, как о телятах, – чтобы выросли и начали работать. Но если они умирали, а умирала в первый год после рождения добрая половина, особо не горевали, чувствуя в глубине души, что не стоит сильно жалеть о несостоявшейся жизни, которая наверняка была бы такой же тяжелой и скучной, как и их собственная.

Но иногда, по ранней осени, в теплые дни короткого бабьего лета, когда горы вдруг взрывались разноцветьем красных и желтых листьев и на дворе пахло не навозом, а смородиновым листом, черемшой, живицей, дикой малиной, чьи ароматы приносил из леса теплый ласковый ветер, Марии мечталось об иной жизни, где кто-то будет ее радовать – и словами и прикосновениями. Особенно прикосновениями.

Иван вырос внешне совсем непохожим на отца и брата: низкого роста, невероятно широкоплечий, физически очень сильный. Толстое брюхо свисало на одну сторону. На короткой шее плотно сидела, как шляпка от чудовищного гриба, большая круглая голова. Смотрел злобно, люди от его взгляда опускали глаза. Он быстро ходил, размахивая руками, каждая обхватом в ляжку обычного человека. В нем чувствовалась какая-то концентрированная энергия, которой было тесно на крестьянском дворе. Девушки сторонились его – слишком уж странный и злой. А сам он подростком влюбился в Марию – жену брата. Однажды, набравшись смелости, попробовал к ней прикоснуться. Мария отшатнулась и посмотрела на Ивана с отвращением. От злости он ударил рукой по печке с такой силой, что осталась вмятина. На следующий день, не сказав никому ни слова, Иван на крыше вагона добрался до Ачинска, где устроился на железную дорогу. Было ему тогда шестнадцать лет. Через полгода стал посылать семье небольшие деньги.

В 1914 году Тихона забрали по мобилизации. Мария тогда ждала второго ребенка. Через год на мужа пришла похоронка, и Мария в возрасте двадцати двух лет осталась вдовой, с шестилетним Николаем и полугодовалой Еленой.

Без Ивана и Тихона, двух мужиков, семья обеднела. Карп съездил в Ачинск и при помощи Ивана устроил Марию посудомойкой в вокзальный ресторан.

Иван чувствовал, что Мария его избегает и боится. Злился, начал выпивать и драться.

Со временем Мария стала подрабатывать стиркой по богатым домам. И впервые увидела, как живут городские образованные люди: инженеры, учителя, врачи, чиновники. Не вповалку на полу или на лавках, вшестером в одной избе вместе со скотиной за перегородкой, а в чистых просторных комнатах, с высокими потолками и прозрачными оконными стеклами, через которые, казалось, сами собой приходят достаток и покой.

Мария наивно думала, что и люди в таких домах должны быть чистые и ясные, ласковые, как теплый плед из тонкой заморской шерсти, который она однажды потрогала в квартире управляющего кирпичным заводом.

Поэтому, когда молодой барин из приезжих инженеров прикоснулся к ее щеке чистой, теплой и нежной рукой, ей показалось, что и эта рука, и этот инженер – такие же мягкие и добрые, как тот плед, и что отныне ее жизнь станет такой же прекрасной, как эти освещенные электричеством городские квартиры.

В глазах Марии барин выглядел странно, как-то не по-русски, – рыжий, с толстыми оттопыренными губами и длинным носом на вытянутом лице. Само лицо очень белое, но вокруг носа смешные конопатки. Одежда дорогая, но несвежая, словно у него не нашлось времени переодеться. Мария в тот день помогала на господской кухне – собралось много гостей, и кухарка одна не справлялась. Когда молодая женщина вымыла и вытерла посуду, расставила все по местам и собралась уходить, из залы донеслась музыка. Кто-то играл на скрипке.

Мария никогда раньше не слышала музыки, кроме старой гармошки, под которую в деревне пели на праздниках и свадьбах похабные частушки. Она тихонько подкралась к двери в залу.

Музыка будто рассказывала своим языком те самые потаенные мечты Марии. О том, как двое любят друг друга, как им хорошо вдвоем, когда нет ни вины, ни стыда и можно просто смотреть на любимого человека и испытывать такое острое, непереносимое чувство счастья, что понимаешь, что лучше этого мгновения уже ничего и никогда в жизни не будет.

Вдруг зазвучали новые, низкие ноты. Молодой женщине показалось, что это угроза, словно что-то хотело напасть, убить это счастье, эту красоту. Мелодия стала быстрой, звуки сталкивались друг с другом, как два лезвия.

А потом скрипка заплакала – о том, что счастье умерло и больше никогда не вернется. Что от любви осталась только эта музыка.

Мария не смогла стоять, прислонилась к стене, закрыла глаза, из которых текли слезы.

Вдруг она услышала:

– Милая, что с тобой? Тебе плохо?

Молодой человек, одетый по-господски, принялся вытирать ей слезы платком.

Тут он и коснулся ее щеки своей рукой. Марию как током ударило.

– Простите, барин. Я уйду сейчас.

– Погоди, тебя зовут как?

– Мария.

– А меня Матвей. Ты почему плакала? Тебя обидел кто?

– Нет, барин. Это из-за музыки. Мне идти пора.

– Да какой я барин! Я Матвей, говорю. Так пошли вместе – мне тоже пора.

Они бродили по ночному Ачинску всю ночь. Он оказался сам из бедных, из Белоруссии. Выучился в Москве на инженера и, несмотря на молодость – всего на пару лет старше Марии, руководил другими приезжими инженерами на строительстве нового цеха.

У Матвея были яркие веселые глаза какого-то невиданного Марией ранее зеленовато-синего цвета.

Он рассказывал ей о своей семье, о трех братьях и двух сестрах, об учебе в столице. Когда Мария отвечала, он слушал, не перебивая и глядя так, как на нее никто и никогда не глядел, – с восхищением и любованием. Когда она стала замерзать, снял свой шарф, такой же мягкий и теплый, как тот ласковый плед, укутал ей шею и плечи и снова прикоснулся к ней.