Юлия Тимур - Под сенью платана. Если любовь покинула

Одиночество затянулось, и Элиф не на шутку встревожилась: голова у Фатиме от непривычной нагрузки могла закружиться и женщина могла свалиться на кафельный пол, не дай Аллах, и что-нибудь себе сломать. Элиф прислушалась к звукам за дверью, но услышала лишь шум воды, текущей из-под крана. Тревожных звуков: шума падающего тела или стонов – слышно не было. Наконец Фатиме появилась на пороге: она причесалась, собрала волосы в жидкую косичку и уже более уверенной походкой направилась к кровати. Через некоторое время, отдохнув и сославшись на чудесную погоду, ей захотелось посидеть на балконе, что было уж совсем удивительно.

Правда, задушевных бесед промеж Элиф и Фатиме пока не случилось: обе были подчёркнуто вежливы и сдержанны.

Утомившись от непривычной за последний месяц её лежачей жизни активности, Фатиме под вечер уснула, забыв принять снотворное, без которого сон в доме Элиф к ней не приходил.

Ночью Элиф проснулась от душераздирающего крика Фатиме, которая спала в комнате аккурат за стеной. Элиф долго провозилась, сначала набрасывая в темноте халат – он лежал прямо на тумбочку в изголовье кровати, затем надевая тапочки, в которые никак не могли попасть её потревоженные в ночное время ноги, привычно отёкшие после сна. Мехмет, не проснулся – лежал с широко открытым ртом, с шумом выдыхая накопившиеся за день события: сон плотно схватил его в свои объятия.

Элиф не стала включать свет и на ощупь двинулась в сторону комнаты Фатиме. Поскольку она слишком спешила, то периодически натыкалась то на угол тумбочки, то на подлокотник кресла. После этого каждый раз себя останавливала и уговаривала не торопиться: как бы и самой не упасть, да не ушибиться, устроив всем лишние хлопоты.

Когда она наконец добралась до двери в комнату Фатиме, стало тихо: видимо, та снова провалилась в благодатный сон.

«А если нет?» – испугалась собственных мыслей Элиф и решительно дёрнула за дверную ручку.

– Это ты? – раздался слабый голос Фатиме.

– Я, – успокоившись произнесла Элиф, и собиралась отправиться в обратный путь, решив, что у той всё в порядке, и волноваться ей больше не стоит, а тем более волновать Фатиму, которая никогда не рада Элиф.

– Чего так долго? Я давно тебя жду, – в голосе Фатиме появились требовательные нотки.

– Долго тапочки надевала, – опешила Элиф и застыла на пороге комнаты.

– Плохо мне, сил моих больше нет, даже стены здесь на меня давят! – запричитала Фатиме, а ошеломленная Элиф застыла в дверях.

– Проснусь – день мне не мил, хоть глаз не открывай. Мехмет присядет рядом, а мне тошно становится: лучше б не жалел, не смотрел на меня глазами побитой собаки. И ты всё время рядом, неотступно следуешь за мной… Еда твоя горькой кажется от накопившейся желчи, невысказанной, застрявшей в горле. Вода от жажды не спасает – горит всё внутри, горит в пламени несправедливости. Лежу здесь, зачем, почему? Были б силы, разве оказалась бы я в таком положении? Убежать – не убежишь, вынуждена, вынуждена здесь быть… Лучше б в больнице лежать одной! Дождалась бы там дочек моих любимых и уехала с ними вместе, подальше отсюда, чтобы никогда вас не видеть больше! – голос Фатиме задрожал, и Элиф услышала её стоны, которые совсем не походили на слезливые причитания вечно жалующегося человека, коими она раньше щедро награждала Элиф.

– Эх, Фатиме, Фатиме! Думаешь, только тебе выпало столько страданий, что теперь сердце не может их уже вместить? Я ведь тоже безутешно рыдала, Фатиме, когда выдавали меня за Ахмета, которому отец пообещал меня за долги, накопившиеся в его лавке. Любил меня Ахмет сильно, а я любила только Мехмета. Это ли не беда, когда тебя любят, а ты – нет? Легко ли жить с нелюбимым, как думаешь? Тогда для меня мир рухнул. Зачем об этом вспоминать? Кого винить в том, что так вышло? Отца? Мир его праху. Судьбу? А не сами ли мы её выбираем вольно или невольно? Дело ведь прошлое: ушло всё, Фатиме, ушло, прошло, сложилось так, как сложилось. Дети мои выросли, взрослыми мужчинами стали, поженились, своих детей родили. А меня, мать свою, простить не могут за то, что сошлась на старости лет с Мехметом. Совсем забыли обо мне, как будто не было меня в их жизни…

А жизнь, она ведь не безразмерная и не может вместить столько горя: она не мешок заплечный, из которого можно вытряхнуть лишнее, если он стал тяжёл. Ведь и мешок, когда перегружен, норовит порваться от тяжести – даже он. Что ж говорить о тяжести грехов наших, поступков, которые тянут нас вниз, пригибают… Вот и сейчас, Фатиме, просто ходить и то сложно: то колени не гнуться, то поясница ноет, то голова кружится. Зачем себя нагружать лишним грузом? Не встать с ним, не подняться. У тебя дочки, внуки и внучки. Все ждут тебя и беспокоятся. Живи, пока живётся, Фатиме, не добавляй горечи в щербет – оттого он лучше не станет. Наша соль с нами уйдет: и выплаканная и невыплаканная. Вон как косточки в старости в панцирь неповоротливый превращаются: гибкости им не хватает и того гляди сломаются. А нам, зачем ломаться? У нас ни сил на то нет, ни времени: сломаемся и не встанем уже…

– Всё у тебя просто, Элиф! Горечь в шербет! А мне, может, и щербета не нужно, и соль я всю выплакала, да выстрадала. На старости лет одна осталась.

– Все мы – одни у себя. Но у нас есть дети, есть дела, которые держат и привязывают; есть воспоминания. Не вспоминай только плохое – столько было хорошего: тепло дома родного, любовь случившаяся, рождение детей, которые выросли и счастливыми стали. Смотри на мир вокруг, замечай всё хорошее, спеши им надышаться: днём теплым; ночью спокойной, когда спится; солнцем, что к жизни пробуждает; дождём, смывающим грязь. Учись у природы мудрости: смывай с себя плохое и новому дню улыбайся! Каждый из нас за что-то держится, за что-то цепляется в этом мире, за своё, за то, что ближе, и с чем ему лучше живётся: кто за обиды, кто за боль свою, как за круг, который на поверхности держит, кто за здоровье – озабочен им слишком, а кто за обязанности – в нужности своей только и живёт.

Элиф замолчала, а пока она говорила, потихоньку подходила к кровати Фатиме, а на последней фразе присела с ней рядом – устала и ноги отёкшие огнём горели.

И теперь они вдвоём, опустив глаза, сидели молча, задумавшись над сказанным и над услышанным.

– Таблетку снотворную дать? – спросила после затянувшейся паузы Элиф.

– Не надо. Теперь сама усну – выговорилась.

Фатиме и впрямь успокоилась, и умиротворение сошло на её переполненное переживаниями тело: она обмякла, линия натянутых бровей ослабла, щёки провисли, устремившись к недавно дрожавшему от праведного гнева подбородку, а он, наконец, смиренно прилёг на одеяло, уставший и расслабленный.