Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть первая

Провалялась Маша с девочкой, которую назвала Нонной в честь Мордюковой, больше трех месяцев, потому как ожоги ее оказались сильнее, чем она ощутила в первые минуты, и болезни начали цепляться к ней одна за другой, составляя непрерывную цепочку.

Когда Машу выписали, и вручили ей кулек в казенном конверте, перевязанный не положенными розовыми, а и вовсе алыми лентами – других не было, она шагнула через порог в город, где ни её, ни Нонну – никто не ждал.

В управлении железных дорог Марию Куницкую выслушали, справками пошелестели, приняли бюллетень к оплате и назначили послеродовой отпуск. Завкадрами, мужик из отставников, хамоватый и грубый, к матерям относился с неожиданным участием, особенно – к одиночкам.

– Эх, безотцовщина горькая, подумал он про себя, – а вслух сказал, – куды ж тебя теперь?

– А верните меня проводницей, – взмолилась Маша, нам с дочкой и жить негде, на вокзале разве что – ночевать…

– Да какие проводницы, Куницкая, ты б хоть о ребенке подумала, куда ж пеленки-распашонки?

– Эх, давай хоть в почтовый тебя определю, там служебка есть, хоть как зиму в тепле проездишь, только мешки тяжелые – справишься?

– Ой, да конечно, конечно, – Маша чуть не целовать была его готова, я в лучшем виде! Будьте уверены!

– Только, – кадровик свел брови в линию, – гляди, насчет пьянства и распутства – забудь. Сама знаешь, нам, кадрам, известно всё!

Не залило стыдом щеки – а чего стыдиться, Маша вид виноватый все-таки сделала – чего такого? Все пьют, и как отказать – если пристают? Повела плечами, получила помощь от профкома, даже пеленок и детской одежонки ей собрали, – и стала в почтовом ездить, сопровождать.

Нонна так если что и помнит из младенчества, так это вечный перестук, гудки маневровых, ураган и грохот товарняка, идущего по встречному пути, стылый тамбур да мешки брезентовые с сургучными блямбами. До двух лет не было у нее других игрушек, кроме свистка да грязного желтого полотнища флажка. На Нонну, впрочем, поглазеть ходил весь состав. Она сидела на вагонной койке, как принцесса, с поразительным достоинством, смуглая, с не младенчески узким лицом и высокими скулами, и – улыбалась. Тихонько так, будто что-то внутри себя – видела. Она и не плакала совсем, только подскуливала, как зверек, когда что болело или было голодно – хотя молока у Машки Куницкой было аж на троих.

Какие в почтовом вагоне заработки? Правильно, никакие. Да лихие люди везде есть. Подговорили мешок вскрыть, под руку подбили, соблазнили, я не виновата, я ж мать, мне ребеночка кормить, – причитала Куницкая у следователя, – пожалейте меня, куда мне – на зону, как я кровиночку брошу, на кого? Государство позаботится, -холодно отвечала следователь, женщина бездетная и незамужняя, – а вот вы, гражданка, государству в самую душу плюнули, в карман залезли. Да я же не казенную вскрыла-то, я ж такую, простую. Я думала, раз с Абхазии, мандаринки вдруг – для дочки? Вы, гражданка, меня не жалобьте, мандаринки… вы бутылку коньяку оттуда украли, а вот мандарины-то и не тронули. Долго они так сидели, пока допросы, пока эта посылка чертова, и как попалась-то глупо, Куницкая грызла себя без жалости, как попалась! Если бы одна выпила – сошло бы, а я этого позвала, из ВОХРы, он и донес.

На суд явилась Машка с Нонной на руках. Той едва третий год пошел, а она говорила совсем мало, улыбалась только. Кривая дорога, а вот ведь – вывозит! Судья оказался мужиком неглупым, кровожадности в нем не было, да еще кое-какие справочки навел, как Маша-то сама на свет появилась – тут тебе и детдом, и вся жизнь исковерканная. А как на Нонну глянул – обомлел. Та сидела тихохонько, только глядела на него во все глаза. Глаза у нее в том возрасте были точно фиалковые, но с блестками золотыми по радужке, и уже открывался этот, редкой красоты восточный разрез, сужался к вискам, и брови уже наметкой шли – на будущее великолепие. Судья даже головой потряс, будто морок отгоняя, и изменил резолютивную – дал год условно с запретом занимать должности, связанные с деньгами или ценностями.

И снова вышла Маша Куницкая с Нонной – в никуда. И мела сухая метель, и стегала по ногам, и забиралась под подол старенького пальтеца, и студила самое нутро. Взяв почти невесомую Нонну на руки, Маша пошла по городской улице, свернула в прилегавшие, сплошь в деревянных постройках, переулочки, и стукнула в первую же попавшуюся дверь.

На стук зажглась лампочка над крыльцом, и отворилась дверь. В ее проеме стоял лысоватый сухощавый мужчина, в домашнем, и только поэтому Маша сразу и не признала в нем сегодняшнего судью.

– Пал Палыч, – сказал мужчина, только не Знаменский, а Коломийцев. Проходите, Маша, я знал, что вы придете. – Маше было всё равно, ей хотелось одного – тепла и еды, а Нонна просто оттягивала руки. В сенях было светло и чисто, так же чисто было и в доме, и круглый стол стоял в центре комнаты, и журчал телевизор в углу, и пахло едой, чистым бельем и почему-то можжевельником. Вышла женщина, с убранными в пучок седыми волосами, такая же сухощавая и неулыбчивая.

– Мама моя, – представил женщину Пал Палыч, – Инга Львовна, вот, сдаю ей вас с дочкой на поруки. И тут же закашлялся – на попечение. Простите – профессиональное.

– У Павла высшее юридическое образование, – значительно сказала Инга Львовна и повела Машу мыть руки.

Проваливаясь в сон, Маша подумала – опять повезло, повезло… как же мне повезло… Маленькая Нонна лежала на разложенной раскладушке, придвинутой к стене и загороженной креслом – чтобы не упала во сне, и рассматривала тени, бегающие по потолку. Непривычная сытость от пшенной каши и сладкого молока прогнала сон, и девочка слушала незнакомую тишину и никак не могла уснуть без перестука колес. Откуда-то вышла теплая полосатая кошка, и, мурлыча, свернулась в ногах девочки.

На крохотной кухоньке седая женщина с прямой спиной, в цветастом переднике, ополаскивала в тазу посуду, насухо вытирала её и ставила в шкафчик с резными дверцами. Она хмурилась, губы ее шевелились, со стороны показалось бы – говорит сама с собой. Так оно и было – Инга Львовна убеждала себя в том, что Павел знает, что делает. Но она совершенно была уверена в обратном.

Вечером следующего дня, за тем же круглым столом, Пал Палыч, накрыв изящной кистью руки Машины – грубой лепки, привыкшие к работе, говорил внятно и убедительно, как в зале суда:

– Маша, я немолод, вдовец уже три года, у меня взрослая дочь, тут он вздохнул – в трудном возрасте, я небогат, не беру взяток, но я физически здоров и крепок, и буду вам, Маша, достойным мужем и заботливым отцом вашей дочери. У меня есть своя жилплощадь, и, хотя город наш небольшой и имеются некоторые – … он вновь закашлялся, – трудности с вашим трудоустройством, я подыщу вам работу. Дочь может пойти в сад, а пока моя мама вполне способна присмотреть за ней. Решайте. Слово за вами.