Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть первая

– Мона эти сказки не любит, – сказала Мона Ли, допивая молоко, – Мона любит другие сказки.

– Какие же? – читала Моне Ли обычно Инга Львовна или сама Маша, – она любит, где феи, и куколки волшебные. Пусть Моне мама на ночь почитает, – Мона Ли ладошкой стерла молочные усы. – Папа?! Где мама?

Пал Палыч был совершенно растерян. Бежать к Инге Львовне – оставить Мону Ли одну. Да и маму растревожить. В милицию? Да там посмеются над судьей – скажут, вот, выпустил – теперь ищи ветра в поле. Девочку нужно было умыть и уложить спать, и как-то отвлечь от того, что мама – пропала.

Чистить зубы было легко на удивление. Маша внушила дочке, что настоящая красавица должна чистить зубы. Мыть руки. Быть аккуратно причесанной. Ну, и прочие женские необходимости. Кто научил этому Машу – она сама не знала. С гигиеной в поезде дела обстояли так – условно-упрощенно. Подтыкая одеяльце, Пал Палыч уговаривал себя и Мону Ли, – мама сейчас пошла к бабушке, бабушка заболела, сейчас мама вернется, а то уже спать будешь, закрывай глазки, спи, спи…

Утром Пал Палыч, которому не нужно было идти на работу, проснулся привычно рано, но лежал в постели и смотрел на подушку, на которой осталась вмятина от Машиной головы. Так бы он и лежал, но дикий визг, соединенный с кашлем и ревом раздался из детской.

– МАМА – орала Мона Ли, – где МАМА!!! МАМА МОЯ, МАМА…

Истерика, начавшаяся, судя по всему, сразу после того, как Мона Ли проснулась, не прекращалась ни на секунду. Пал Палыч набрал номер «Скорой», потом бросил трубку, позвонил старому другу семьи, семейному врачу Коломийцевых – как говорила Инга Львовна – «наш врач при дворе»! Лева Гиршель примчался буквально через 15 минут, скинул на руки Павлу пальто, и, как был, без халата, вбежал в детскую.

– Уйди, Пашка, – кричал он, уйди, не мешай! – высунул руку в коридор, – иди, шприцы кипяти, умеешь?

– Не разучился, – буркнул Пал Палыч, осторожно неся холодную металлическую коробочку.

После укола Мона Ли уснула, Лёва и Павел сели на кухне.

– Свари кофе, крепчайший, прошу! – попросил Лёва.

– Лёва, я могу выпить, как ты думаешь? – Павел выглядел ужасно.

– Выпить можешь, но в сложившейся ситуации знай – края уже не будет. Я так понимаю, что Марья твоя вернулась на круги своя?

– Похоже, что так, – Павел все-таки выпил.

– Ну, я тебя предупреждал? – Лёва снял пенку с закипевшего в джезве кофе и положил ее в чашечку. – Это, друг мой, генетика, и, как ты сам раскопал, мама ее была правил весьма вольных? Добавь к этому алкоголизм, женскую истеричность и – прости, Паш, вряд ли мог доставить ей столько любовных безумств, как брутальные пассажиры железных дорог Советского Союза? – Павел молчал. – Давай трезво смотреть на вещи, продолжил Лёва, – ты остался один, с больной старой матерью и чужой девочкой дошкольного возраста на руках. Так?

– Так, ответил Павел.

– Ты без работы. Можно сказать, что районное начальство непременно предаст тебя остракизму и потихоньку выдавит, если не из города, так уж из судебной системы – точно. Что ты намерен предпринять? Ты ничего другого не умеешь.

– Я пойду в юридическую консультацию, – Павел закурил дома, чего не делал никогда.

– За три рубля? – Лёва сморщился. – Паша, послушай меня, нужно девочку отдать в детский дом, пока она не пошла в школу. Это – раз. Продать дом Инги Львовны – два. Поменять твои хоромы – три. Желательно на Москву. Ближе к Таньке своей. Там будешь чужой всем и уж консультировать в Москве – есть кого. Решай, Паша. Девочка, скажу тебе честно, сложная. Судя по тому, что я наблюдаю эти три года – у нее, несомненно, родовая травма, или преждевременные роды, добавь к этому два года скитаний в поезде. Тебе это нужно? – Лёва допил кофе и перевернул чашку. – Привычка, – он наморщил нос, – когда-то, в благословенной Армении, мне всегда гадали на кофе.

– И что – говорили правду?

– Да кто его знает, – Лёва поднялся. – Думай, Коломийцев, думай. Времени на это нет. – И, накинув пальто, Лёва Гиршель вышел в утренний городской час.

Совет можно принять полностью, а выполнить – лишь отчасти. Ангел, стоящий над кувезом новорожденной Моны, грустно улыбался, но не отступал. Ангел мерз на сквозняках, гуляющих в вагоне, но берег девочку – от пьяных, злых, чумных и больных, от ножа и от веревки, отводя все те страшные беды, которые подстерегают даже благополучных деток. И сейчас, Ангел, склонившийся над кроваткой Моны Ли, дул на тонкий прокол, оставшийся от иголки шприца и навевал сон – спокойный и чудный. Когда Пал Палыч, на цыпочках, чтобы не разбудить, зашел в детскую, Мона уже проснулась, глянула на него черными после пережитого глазами, и вдруг сказала:

– Папочка, подойди, посиди со мной. Папочка, мне было так страшно-страшно! А теперь все хорошо, правда?

Расчувствовавшийся Пал Палыч присел на стул рядом с кроваткой, и вдруг, уткнувшись в матрасик, обтянутый веселой простынкой с утятами, зарыдал, уже не боясь испугать Мону Ли.

– Папочка, ты что? – Мона присела в кроватке, стала на колени и погладила Пал Палыча. – Папочка, ты не только не плачь, я тебя никогда не брошу!

Павел был настолько подавлен, что не обратил внимание на то, что Мона стала говорить связно, и произнесла несколько предложений подряд, и сказала о себе в первом лице и пожалела – впервые в жизни – кого-то! кроме себя. Он обнял девочку, вытер рукавом рубашки ее легкие слёзки, и сказал:

– И я тебя не отдам! Ты же – моя дочь?

– Ну да, -уверенно сказала Мона Ли, – а чья же?

Дом Инги Львовны они все-таки продали. Бабушка, пытаясь осознать новый миропорядок, совершенно сбила весь детский режим, и Мону Ли попытались отдать в детский садик – но не тут-то было. Теперь связи Пал Палыча – не работали. Стали жить скудно, не трогая деньги, вырученные за дом – впрочем, и они были невелики. От Маши не приходило никаких известий. Было, правда, одно странное письмецо – но ей, Маше, адресованное. От Захарки Ли. Пал Палыч письмо не вскрыл по внутреннему благородству, хотя жгло желание узнать хоть что-то о Маше, пусть и самое страшное.

С переездом в Москву не заладилось с самой первой попытки – никто не хотел ехать в Орск, пусть и в четырехкомнатную квартиру. С эркером и с балкончиком, на котором Маша так и не развела цветы. Предлагались комнаты в густых коммуналках, но сама мысль о том, как втроем оказаться в одной комнатушке, отдавалась такой мучительной болью, что Пал Палыч просто опускал руки. За этими хлопотами подоспела школа. После того злополучного утра Мона проявила если не интерес, то хотя бы примитивную сообразительность, и написала несколько раз в тетради кривое слово ПАПА и – вполне ровное – МОНАЛИ – одним росчерком, так сказать. Инга Львовна, руководившая процессом, каждые 15 минут выходила из детской и сосала лепешечку валидола.