Светлана Дорошева - Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Второй непростительный грех я совершила подростком, когда поинтересовалась случайно попавшей мне в руки книжкой маркиза де Сада «120 дней Содома». Трудно сказать, что повергло меня в больший ужас: размах фантазии по части порока или тот факт, что я, советская пионерка, безотрывно прочла достаточно для того, чтобы даже устать от однообразия самого немыслимого разврата. Дочитав до «убийств из сладострастия», я, пораженная до глубины души, выбежала в подъезд, чтобы спустить книжку в мусоропровод. Он оказался запаян, и я так и оставила книгу там, в закутке, не решаясь ни выйти с ней на улицу к бакам, ни занести обратно в квартиру.

И вот чувство тайного, темного святотатства настигло меня в третий раз здесь, в шанхайской прачечной. Хроники перфомансов венских акционистов выглядели как помесь извращенной порнографии и запретных экспериментов над людьми в концлагерях. Оргии, расчлененка, увечья, пытки, кишки, мясо, разложение, мумификация, бичевание, жертвоприношение, тампон, шрамы, член, зад, испражнения, член, слизь, краска, пожирание живого цыпленка, член, жижа, член, степлер, сперма, месиво, крошево, член, топор, член, член, член, о, воздушный шарик…

Это была болезнь Туретта, воплощенная в действии. Будто сама преисподняя проглотила слабительное и разразилась липким, скользким, яростным потоком диареи прямо в человеческую реальность.

Я продолжала листать, как заколдованная. Секс в коляске, голова в тазу, зонт в заднем проходе, член с розой на подносе (с розой)… Что ты на это скажешь, Иероним Босх? В раскадровке одного из перфомансов художник посыпал голую женщину мукой, разбивал на ней топором яйца, вымачивал ее в краске или кровище, поливал супом, томатным соком, молоком, кровью, вишневым компотом, умащивал взбитыми сливками и внутренностями животных, колошматил по ней спагетти, вываливал в перьях, панировочных сухарях и фекалиях и, наконец, высадил в заду у дамы цветок.

Было что-то гипнотическое в том, как быстро эти фотоснимки проваливались сквозь тысячелетние слои культуры в бездну хтонического ужаса и полного безумия. Будто в человеческой душе есть лифт в кромешный хаос, а венские акционисты обнаружили его и усовершенствовали до мгновенной телепортации.

Названия перфомансов звучали как перечень заклятий: «Мама и папа», «Серебряный зад», «Натюрморт с двумя головами: свиной и женской», «Маниакально-психический балет», «Концерт, исполненный на воздушных шариках», «Деградация женского тела, унижение Венеры»…

Бедная униженная Венера! Я представила себе ее биографию: родилась из морской пены, взбитой упавшим в море божественным фаллосом Урана, оскопленного собственным сыном Кроносом. Дети, что с них взять. Жила в любви и неге, почиталась как богиня красоты, купалась в лунном свете, воровала покой у смертных и богов, оживала из мрамора, просачивалась из человеческих грез на полотна – томная, жемчужная, будто сотканная из тоски по несбыточному. Проводила столетия в счастливой праздности – возлежала на венецианских подушках, спала, смотрелась в зеркало или задумчиво внимала лютне. Пока не наступил двадцатый век и не согнал лентяйку с кровати. В новом, неистовом мире машин, стекла, бетона, электричества и «огненных орхидей, распускающихся из дул пулеметов» не до кисельной праздности. Некогда купаться в лунном свете. Встала и пошла работать в бордель Авиньонской девицей! И она работала, пока не превратилась в женщину де Кунинга – ту самую, которая «Жэнщина! Передайте на билет…» За время войн, революций и механизаций Венера наконец повзрослела. Ясный свет испарился из глаз, жемчужное тело потускнело и расползлось бесформенной тушей на полотнах Дюбюффе. Она отупела, превратилась в вещественное – из чистой небесной субстанции загрубела в ущербную, скандальную бабищу. Скатилась по кривой дорожке до омерзительной клоаки, где ее, поруганную вермишелью, наконец расчленили для натюрморта со свиньей. И теперь богиня красоты доживает свои дни огрызком тошнотворной плоти то там, то тут, как демон, которого демиурги совриска не смогли уничтожить до конца из-за врожденного бессмертия, но покалечили до состояния полоумного сморчка. Как так вышло?

Я уже поняла, что в мире совриска не принято объяснять свои действия – только «комментировать» непонятное еще более невразумительным, но все равно стала искать ответы в тексте. Там подробно описывалось, как исполнить акцию: «Материалом может служить все: люди, животные, растения, еда, пространство, движение, шумы, запахи, свет, огонь, холод, тепло, ветер, пыль, пар, газ, события, культура и спорт. Художник беспощадно исследует все возможности материала, погружается в неистовый вихрь действия и оказывается в реальности без преград – ведет себя как полоумный и пользуется привилегиями юродивого. Художник и сам становится материалом, пока спотыкается, заикается, бормочет, мямлит, сюсюкает, стонет, задыхается, орет, смеется, плюется, кусается и катается в материале». Ну хорошо, эта инструкция описывала, как «заглянуть за черту», но не объясняла зачем.

Основатель движения, художник Отто Мюль (автор цветка в венерином заду), высказался так:

«Эстетика навозной кучи – моральное средство против конформизма, материализма и глупости». Ритуальное заклинание. Ясно, что ничего не ясно. Зато в одном из последних интервью Мюль описал движущую им силу всего в четырех словах: «Мне нравится проклинать людей».

Вот теперь ясно. Человеку нравится проклинать людей. Люди привыкли быть проклятыми со времен Эдема. Повозмущались для приличия – и растащили проклятия по музеям, сложили в копилку вечности.

Я закрыла книжку со смутным желанием спустить ее в мусоропровод, но вспомнила, что заперта. Сколько времени я провела в аду проклятий? На ужин я, очевидно, не попадала. Что я скажу? «Где ты была?» – «О, я отлично провела время в обществе гладильной доски!» А если никто не явится и мне придется здесь ночевать? В конце концов, прачечная – не кухня, люди могут обходиться без стирки сутки и больше. Может, покричать? А на каком языке кричать? И что?

Я представила, как превращаюсь в местную сумасшедшую, которая пропустила ужин с куратором, потому что застряла в прачечной и одичала там, издавая истошные вопли, пока ее не спасли уборщицы, враги искусства.

Я очнулась на полу прачечной, как мне показалось, от столетнего сна, когда дверь распахнулась и в проеме появилась фигура, облаченная таким ослепительным сиянием, что я заслонила глаза рукой, как вампир.

– Я – затмение, – произнес темный силуэт.

– …да, очень похоже. Ты стоишь против света…

– Нет, меня так зовут. Мое имя переводится как Осеннее Затмение.

– Как прекрасно. А мое имя переводится как Свет.