Галина Артемьева - Есть во мне солнце

22 апреля день был весенний, но ветреный. Мы шли по Красной площади в пальто нараспашку, и прохожие улыбались нам, что тоже было чрезвычайной редкостью: у нас люди просто так на улицах не улыбались. Я чувствовала себя совершенно взрослой, самостоятельной; дорога жизни открывалась передо мной во всей ее заманчивой реальности. Мои одноклассники направились в метро, сопровождаемые учителями и родителями. От станции «Проспект Маркса» до Ташки или Вовы было рукой подать. Я решила зайти к кому-то из них, чтобы они увидели меня преображенную – в галстуке. Предупредив сопровождающих, что меня ждут в гости в доме у метро (я указала рукой на дом), я остановилась у телефонной будки: приличные люди должны были предупреждать о своем приходе. Но номера телефонов своих друзей я наизусть не помнила, а звонить домой и спрашивать – это был бы эпизод не из взрослой жизни.

Я решила, что пойду к Вове – дом его был ближе к метро. Идти в гости с пустыми руками – вот второе неприличие, которое никак нельзя было себе позволить, учитывая, что гостем я намеревалась стать незваным. Правда, в те времена в гости приходили и без предупреждения: не у всех были телефоны. Гостям были рады всегда. У меня с собой были деньги: рубль, подаренный мне утром по случаю надвигающегося эпохального события, и копеек сорок мелочью. Вполне можно было зайти в кондитерскую и купить пирожных. Любое пирожное стоило 22 копейки. Сколько надо купить пирожных, если идти к Вове? Ну, допустим, все его старшие будут дома: бабушка, папа и мама. Папа, конечно, вряд ли. Однако купить нужно и для него. Потом – Вова, я. И – вдруг получится позвонить Ташке, и ее отпустят к Вове. Значит, надо купить шесть пирожных. Рубль тридцать две копейки. У меня еще останется на проезд. Хотя, если что, можно будет и пешком до дому дойти. Манящий запах пирожных витал на улице, у входа в знаменитую кондитерскую. Очереди не было: будний день, рабочее время… Глаза разбегались – какое пирожное выбрать? Сначала я хотела, чтобы мне в коробочку уложили шесть разных пирожных. Но как их выбирать? Вдруг кто-то не получит именно то, что любит, и расстроится? Я решила, что возьму шесть корзиночек. Каждая из них была шедевром. Одинаковых не было. На одной – ягодки на резных желто-зеленых листочках, на другой – грибочки, совершенно как настоящие, на третьей – маленький ёжик с крошечным яблочком на колючках… Пирожные заботливо уложили в две коробочки, чтобы ни одно не помялось, и я медленно направилась к Вовиному дому.

Светило солнце, но ветер налетал студеный, почти зимний. Я не хотела застегивать пальто: кто тогда увидит галстук? Да и пальто… Мне не хотелось, чтобы на мое пальто обращали внимание. С этим пальто – целая история. Я мучилась с ним с первого класса. Оно никак не вписывалось в картину окружающего меня мира, с которым в обыденной жизни мне насущно требовалось слиться. Это было диковинное пальто из зеленого бархата. Цвета пыльной травы, как у нас говорили. С изнанки ткань была похожа на рогожку, из которой делали мешки, плотная такая рогожка, коричневато-седого цвета. Зато снаружи это был какой-то особенный бархат, прекрасный, диковинный, достойный того, чтобы им любовались, если бы не сшили мне из него пальто. Возражать я не могла: это была не просто ткань, это был отрезок судьбы. С судьбой смиряются. Что мы можем против судьбы?

История же этой ткани была такова. Она стала знаменательной частью бабушкиного приданого. В прежние времена невеста, выходя замуж, должна была иметь приданое: чем больше, тем лучше. Подушки, перины, отрезы материи, белье, одежды – от шуб до нижних кружевных юбок, обеденные сервизы… Еще приветствовали дома и земельные участки. А также капитал. Ну, домов за бабушкой никаких не было, ясное дело, они с дедушкой и женились сто лет назад – в разгар гражданской войны, какие там дома? Но что-то такое в виде приданого она получила. В отрез бархата она влюбилась сразу. Она была когда-то юная, мечтательная, любила наряжаться. Бархат очень шел к ее светлым кудрявым волосам и зеленым глазам. Чего только она ни напридумала, разглядывая свой бархат! Какие фасоны, какие ситуации, какие восхищенные взгляды… Она довольно часто доставала бархат из сундучка, гладила ткань рукой, мечтала, радовалась. Тогда она не знала, что это и есть наивысшее удовольствие – радость мечты. Она все думала, когда же сошьет наряд из дивного подарка, как будет в нем щеголять. Но так и не получилось. Родился один сыночек, потом вскоре другой, настал голод, они перебрались в Крым, потом голод пришел и туда, пришлось возвращаться поближе к родным… Бабушке было не до нарядов и не до имущества. Но куда бы они не ехали, она брала с собой свой бархатный отрез, который напоминал ей о ее мечтах. Потому что в те времена даже мечты стали роскошью.

Как только подросли ее сыновья, началась самая страшная война. 22 июня немцы без всякого предупреждения напали на спящую страну и поперли вглубь, уничтожая все на своем пути, а 3 июля старшего сыночка забрали на фронт. Им предстояла вечная разлука – нежным родителям и мальчику, который еще никогда не покидал родительский дом. Младшему сыну не было еще восемнадцати, еще некоторое время он мог оставаться вне войны, но она беспощадно приближалась к их дому, не спрашивая, кто к ней готов, а кто нет. И вот уже немцы подошли к их городу. Все начальство поспешно собралось и умчалось спасаться. Население (тогда еще не употребляли слово «биомасса») должно было само выбирать, что делать. Дед предлагал остаться: он был в плену в Первую Мировую, работал у хозяев на хуторе, ухаживал за лошадками. Пленные работники ели вместе с хозяевами за общим столом. Хозяйка работала больше всех: утром их всегда ждали свежеиспеченные булочки – дело рук немецкой крестьянки. Никто не обижал и не унижал пленных.

– Немцы – культурные люди, – убеждал дед, уговаривая жену не суетиться и остаться.

Но бабушка была непреклонна. Она сказала, что они должны немедленно покинуть город. Не на чем ехать, уйдут пешком. Главное – успеть. Они взяли лишь самое необходимое в дорогу. Немного еды, одежды, семейные фотографии… В последний момент бабушка положила в свой узелок отрез того самого бархата, который дарил ей мечты о прекрасной жизни. В этом куске ткани хранилась ее надежда и вера в саму возможность будущего существования.

Бабушкино решение бежать любой ценой спасло их жизни. Первое, что сделали представители культурного народа, войдя в их город, – собрали всех оставшихся евреев и уничтожили их. А у нас-то никто не знал, что в Германии вынесли всем евреям смертный приговор. Вот и оставались. Бабушка спасла мужа, сына и все будущие колена своего рода. Плюс отрез бархатной ткани. Они долго шли пешком. Потом смогли сесть на какой-то поезд – им было все равно, куда ехать, главное, подальше от смертоубийства. И в итоге оказались спасены. Потом папу призвали в армию. Оба бабушкиных сына оказались на войне. Дедушка молился. Бабушка молилась и надеялась. Старший сын был убит. Бабушка получила похоронку через несколько месяцев после его гибели. Стояла лютая зима. Она в одном халате и тапочках побежала на завод к деду, не чувствуя обжигающего мороза. Вернувшись домой, дедушка совсем потерял себя от горя. Он лежал на полу, закрыв голову руками. Бабушка не могла себе позволить скорбеть открыто. Она старалась поддержать мужа, быть ему опорой. Собственную боль она загоняла глубоко внутрь, в самую глубину сердца. И через некоторое время на ее левой груди открылась кровоточащая рана. Она постепенно разъела грудь. Врачи не могли сказать, что это. Не рак, говорили они. А что же? Никто не дал ответа. Рана иногда заживала, затягивалась, но потом открывалась вновь. Бабушка никогда не жаловалась, меняла на ране повязки, ухаживала за мужем, вела хозяйство. Младший сын вернулся живым и здоровым, пройдя всю войну. Он служил в армии и после войны, они долго не виделись, но главное – был жив, огонечек жизни, который она передала детям, не угас. Пришло время, родилась я. Родилась и жила себе. И вот когда пришла пора отправлять меня в первый класс, бабушка вспомнила о своем заветном бархате. Как долго она его не разворачивала! Да и зачем? У нее больше не было фантазий о красивой жизни. Но – как хорошо, что вспомнила! У нее же теперь была внучка! И внучка эта, безусловно, заслуживала иной доли. Разве мало они выстрадали? Какой бы во всем этом был смысл, если внучка не станет счастливее, чем она? И нечего больше хранить эту красоту. Внучка с детства должна быть окружена прекрасным. Тогда и сама жизнь ее отметит.