Кира Диллинджер - О демонах и Б-52

Я знал, что он проводил ночи в кроватях незамужних дам, а утром неизменно уходил, даже если его просили остаться. И дамы эти были отнюдь не средних годов, брошенные мужьями, а очень даже завидные невесты, которым было под силу превратить его из бродяги в аристократа, но он каждый раз отказывался. Снимал шляпу, говорил, что ему надо идти, и никогда не возвращался в одну и ту же кровать дважды, но всегда был безмерно благодарен, никогда не забывая имен и запахов тех, с кем разделял ночь. Я не верил в то, что такие, как он, вообще могут испытывать благодарность, пока он не забрался в постель к моей сестре, о чем я узнал лично от нее, когда она, проходя по базарной площади вместе со мной, залилась легким румянцем в ответ на его подмигивание. Я был готов понестись на него с кулаками в ту же секунду, но сестра мягко взяла меня под локоть, и рассказала, что на самом деле, когда он узнал, что ей ещё мало лет, он не стал ничего делать. Сестра живет с родителями, но в ту ночь их не было дома, и он был с ней до самого утра, лежа рядом поверх одеяла и рассказывая истории о том, где побывал и что видел, и она позабыла о том, что на улице дождь и гроза, которую она так боится и ненавидит. Он держал её за руку, пока она не уснула, а утром исчез, будто его никогда в доме и не было, и даже не оставил записки.

Говорят, он умел дарить тепло, вселять его в других, согревая остывшее сердце и даря веру во что-то хорошее. Кто-то даже называл его волшебником, но всё это была лишь чепуха. Он просто был таким. Безгранично добрым и восхитительно очаровывающим одним только взглядом голубых глаз.

Но сейчас он был безмолвен, ожидая конца в промозглой камере с видом на луну.

Я хотел с ним заговорить, но слова застревали в горле, и я только вздыхал, слушая тишину за спиной и иногда заглядывая в маленькое окошко в двери, чтобы убедиться, что он ещё там, никуда не делся, не использовал свое волшебство и не исчез.

Мы провели ночь, сидя по разные стороны от кирпичной стены, и я готов признаться, что это была самая тяжёлая и самая тихая ночь, которую я просидел на страже.

На утро за ним пришли.

Я должен был отвести его сам, но за ним пришли двое, сказав, что дальше он переходит под их ответственность, а я могу отправляться спать.

Я отпёр дверь, жестами призывая его выйти. В горле пересохло, слова давались тяжело, но он всё понял и молча подошёл. Уже когда они немного отошли, он повернулся ко мне, и с печальной улыбкой произнес:

– Спасибо. Что провёл эту ночь со мной. Как бы это не звучало.

И его увели.

Я вернулся домой, зная, что надо отоспаться перед очередной ночью на страже, и упал в кровать прямо с порога. Я старался ни о чем не думать, но точно знал – я плачу. Всё это было не моей виной, не моей ответственностью, он не был моим другом или врагом, и я отвел утром на смерть многих.

Но тем утром, я лежал в кровати, задыхаясь от слез и невыносимого чувства несправедливости.

И по сей день, гуляя по базарной площади, под руку с сестрой или один, я ищу среди бродяг кого-то в старой шляпе с белым пером, в поношенной жилетке и заплатанных штанах.

Ведь тогда, мне сказали, что никого так и не казнили.

В детстве у меня была подруга. Ну, как в детстве. Мы дружили с пелёнок и до шестого класса, прежде чем её семья неожиданно переехала, и мы потеряли связь. Тогда ещё не было соцсетей, чтобы обменяться контактами, и я, несколько раз попытавшись дозвониться по старому мобильнику, потерял всякую надежду найти её. Соседи и общие друзья только разводили руками, понятия не имея, куда они уехали. Семья из родителей и двух детей будто растворилась, или вовсе не существовала. Спустя много лет я начал даже сомневался, была ли у меня вообще такая подруга, но немногочисленные фотографии в старых альбомах напоминали мне о веселых летних днях, о валянии в снегу зимой и о ее доброй улыбке, с которой она гладила каждую встреченную кошку.

Прошло достаточно много лет, не меньше пятнадцати. К двадцати семи годам жизнь закинула меня на место бармена в достаточно элитный бар, и я, получая наконец приличные деньги, перестал молить бога о хоть каком-то разнообразии. Десятки историй сыпались на меня каждую неделю, много людей любят пожаловаться на жизнь бармену, а потом оставить щедрые чаевые за то, что выслушал, а потом пригрозить, чтобы никому ничего не рассказывал. Мне некому было рассказывать, и, наверное, поэтому я всё ещё держал эту должность.

И вот сейчас, в три часа ночи, когда в баре неожиданно мало людей, я наливаю и поджигаю шот Б-52 той-самой-подруге, которую не видел сотню лет, и которую сразу же узнал, стоило ей прийти и сесть за барную стойку. Я узнал эти голубые глаза и тонкий шрам на брови, который остался, когда она упала с велосипеда, потому что я неожиданно её позвал и она повернулась ко мне, не заметив бордюр впереди. У неё короткие красные волосы, идеальный макияж и усталый взгляд, который я привык видеть у каждого, кто приходит в бар в три часа ночи и просит ему налить.

– И как жизнь? – спрашиваю я, когда она залпом выпивает шот и просит повторить.

Она вытирает губы и вскидывает брови, задумываясь над этим, казалось бы, простым вопросом.

– Да вполне себе нормально. Не жалуюсь.

Я улыбаюсь и ставлю перед ней вторую рюмку.

– Ну, если человеку хватает денег на выпивку в этом баре, то я могу сказать, что он хотя бы получает достаточно. Куда ваша семья пропала тогда? Я весь интернет обыскал в поисках тебя.

Не притрагиваясь к шоту, она оглядывает бар, пристально рассматривая каждого посетителя. Их всего трое, но обычно в ночь понедельника больше десятка и не бывает.

– Ты искал меня? Как мило, – говорит она, подпирая щёку ладонью в кожаной перчатке. – Но это долгая и личная история.

– А я бармен. Это как священник, только лучше. Мне можно рассказывать что угодно, это останется тайной. Давай, мне интересно. А я угощу тебя ещё одним шотом за наш счёт.

Я вспоминаю, как она прибегала рассказывать мне секреты, и мы, прячась под лестницей старой заброшенной школы, смеялись над глупостями, казавшимися тогда такими важными. Теплые чувства греют мне сердце, и я глупо улыбаюсь, глядя на человека, которого помнил и искал всю жизнь.

– Что ж… – она устало выдыхает, выпивая шот и глядя на меня пронзительно-голубыми глазами. – Когда мне было двенадцать, я узнала, что хобби моих родителей – убивать людей. Да и не просто хобби, они брали за это деньги. Мы жили в одном месте так долго, потому что они работали далеко, возвращаясь только на отдых, проведать нас с братом. Для киллеров они были достаточно хорошими родителями, любящими. Но, пфф, давай говорить серьезно, киллеры живут недолго. Стоило им только рассказать нам, в чем их работа, как через пару недель их застрелили федералы, оставив нас «бедными жертвами родителей-убийц». Застрелили у нас с братом на глазах. Мне было… Семнадцать?