Александр Староторжский - Солнце, вино и поджаристый хлеб во Франции

Я, потрясённый такой странной встречей, вошёл в класс, и стал там прыгать, преданно глядя на Учителя. Он засмеялся, потом сделал строгое лицо, и сказал: «Всё в порядке! Пол в нормальном состоянии! Он не провалится! Можно начинать занятие!» И вот тут, все они, помирая со смеху, вошли в класс. Я не знал, что в консерватории начинается капитальный ремонт. Здание было признано устаревшим и опасным для использования…

…Но! Боже мой, как я любил своего Учителя! Если бы он мне сказал: «Сашка, прыгай в окно!», я бы вряд ли прыгнул, но к окну бы подошёл! Обязательно!

…Мы с генералом опять летим. Вот дом, в котором когда-то жил Учитель. Знаменитый дом! Вот чёрная, мраморная доска с его именем, званиями, и профилем! Мы остановились. Неожиданно, из-за доски показался Учитель. Он улыбнулся и протянул мне руку. Я схватил её и поцеловал! Учитель страшно покраснел, нахмурился, вырвал руку, потом улыбнулся и исчез за плитой. Я был счастлив! Я видел его! Я поцеловал его руку! Как это приятно! Как это радостно!

…Тишина! Мы с генералом сидим в каком-то ресторане, и едим что- то… Оказывается это «Арагви», и едим мы суп харчо… Официанты ходят мимо нас, явно нас не видя… Ну, это нормально… Нас увидеть нельзя… Генерал вытер губы, и сказал:

– Я показал тебе Европу, чтобы ты понял, что для работы она годится… Африку показал с той же целью… А встреча с Учителем обрадовала тебя… В консерватории тебе было очень хорошо… И главным образом благодаря ему. Вспомни это время, может быть, напишешь что-нибудь симпатичное… А? Как идея?

Из стены выскочила синяя, страшная голова летучей мыши, и крикнула:

– Интерес к литературе исчерпан! Пусть пишет! Это бесполезный труд!

И противно улыбнувшись, голова исчезла в стене.

Генерал тихо и устало сказал:

– Это её труд бесполезен… Мы летаем, едим харчо, и мы счастливы!

Из стены выскочила другая голова, тоже летучей мыши, только красная. Она крикнула:

– Ваше счастье – самообман! Все вы, ваша кровь и плоть: бензин и масло исторического процесса!

Страшный хохот раздался, и голова исчезла…

Генерал сказал:

– Это правда! Богатые, бедные, одно и то же… Бензин и масло Истории… Не завидуй никому, Саша! Все вы одно и то же!

Я словно потерял сознание. Очнулся у себя на кухне. Жена, улыбаясь, наливала мне чай. Так что же это было?!

…Всё выяснилось очень просто: через три минуты я сидел за письменным столом, и рука моя, с гелевой ручкой, стремительно летала по белоснежному листу, уверенно направляя меня в потрясающе интересные литературные страны, о существовании которых я, естественно, и понятия не имел!

И ещё! Деталь незабытая! Даже тогда, когда мы с генералом, совершив нечто невероятное, как пули неслись над сияющей огнями ночной Европой, и казалось, весь мир лежал у ног наших, я не подозревал, что главные встречи с чудесным, у нас ещё впереди!

Наш автобус летит по горной дороге, вниз, к морю и дальше, к какому-то прибрежному городу. Мне пять лет. Мы с мамой уезжаем в Москву. Целый месяц мы отдыхали в горном селе. На прощанье тётя Тамара подарила мне баночку кизилового варенья. Если посмотреть через баночку на солнце, то варенье загорается тёмным рубиновым огнём. Я почему-то думал, что оно волшебное. Приедем в Москву, бабушка положит мне на тарелочку несколько ярких ягод в густом сиропе, я их медленно съем – и стану волшебником!

Я мечтаю, прижимая к груди баночку. Автобус наш старый, грязный, обшарпанный, готовый каждую минуту рассыпаться на горку ржавых деталей, страшно сотрясаясь и урча, лихо летит к вокзалу. Каждый поворот угрожает быть последним, кажется, открывающиеся зелёные бездны, с затаённой жадностью ждут нас, нашего падения, -но я спокоен. Меня интересует только варенье. Интересно, сколько в банке ягод? Миллион или штук двадцать? Это важно. А интересно, оно льётся густо или не густо, как кисель? А оно очень кислое, или не очень? Вот если ягодка упадёт на пол, она прожжёт его своей кислотой? Вдруг прожжёт и упадёт на голову Витьке Орешкину, который живёт под нами! Вот будет смеху! От Витькиной головы, наверное, пойдёт дым, приедут пожарные! Об этом удивительном происшествии доложат Никите Сергеевичу Хрущёву! Да что Никита Сергеевич! Страна содрогнётся! Весь мир будет знать, какой я великий волшебник! Ах, как весело, как интересно!

Автобус ревёт и, с визгом, делает особенно резкий, сумасшедше-крутой поворот. Мама бледнеет, цепенеет… Дядя Самсон, ведущий автобус, улыбаясь, поворачивает к нам свою лысую, солнцем закопченную голову, и медленно, солидно, не глядя на дорогу, рассказывает умирающей от страха маме какой-то «пикантный» анекдот. От его золотых зубов идёт сиянье. Если нас будут искать, то только из-за этих зубов. Ясно, что они страшно дорогие… Я думаю, мама, глядя в бездны, остро пожалела, что вылечила дядю Самсона, и согласилась провести месяц на его фазенде. Я думаю, дядя Самсон немножко влюблён в маму. Она загорелая, красивая… У неё большие, ласковые, карие глаза, и чудесные, каштановые с золотинкой волосы. Она смотрит на дядю Самсона с ужасом, дяде Самсону это очень нравится. Он думает, что она восхищается им, и увеличивает скорость до предела.

Наконец, справа, показалось море… Автобус визжит, ревёт, трясётся, мама почти в обмороке, дядя Самсон сверкает зубами… Конечно, мы каждую секунду могли улететь в пропасть, благодаря этому дураку Самсону, но меня это не пугало. Я думал: а вдруг варенье за время нашего пути домой засохнет? Как же оно тогда попадёт на голову Витьке Орешкину?

Вдруг не получится? Страшно подумать! Такое дело сорвется!

1971 год. Мы, студенты Московской консерватории, человек сто, приехали на летние каникулы в Прибалтику, в Калининград, в бывший немецкий Кенигсберг. Консерватория сняла для нас десяток домов в курортном городке Светлогорске, находившемся в 30 километрах от Калининграда, на берегу моря. При немцах этот город назывался Раушен. В нём когда-то находился госпиталь, в котором лечились фашистские офицеры.

Когда поезд медленно подъезжал к серому, приземистому, огромному и грубому зданию Кенигсбергского вокзала, сердце моё затрепетало – Германия! Как я мечтал о её готических городах! И вот я приехал! Я здесь!

Я понимал, что рука советского строителя восстанавливала этот город так, как считала нужным, но я надеялся, что хоть какие-то следы немецкой архитектуры в городе сохранились… Не могли же они причесать всё это под гребёнку! Что-то ведь должно сохраниться!

Да, город был разрушен, почти совершенно – война есть война… Но может быть, хоть кусочек старинной готики судьба пощадила?

Мы вышли из поезда и расположились на привокзальной площади, в ожидании пригородной электрички. Мой друг, Юрка Слимкин, прицепился к удивительно хорошеньким арфисткам, Зосе и Жанне, блондинке и брюнетке, крохотным, изящным и насторожённо молчаливым, а я побежал искать готику. Чтобы быстрее её найти, я проглотил в кафе, у стойки, большую рюмку коньяка и это мне помогло…