Александр Минеев - Были

– У меня тост созрел! – объявил он, привстав со скамьи с наполненной рюмкой в правой руке. – Вот, ты знаешь, я тут пасеку держу. Поначалу, как я это дело осваивать начал, всё приглядывался к ним, к пчёлам, значит, и так, я тебе скажу, удивлялся – ну просто невмоготу. Как у них всё устроено! Как часы! Вот разведчица вылетит из летка – остальные ждут: никуда ни одна. Ждут! Вот дождались: прилетела, ага. И ну танцевать, сообщать им танцем, куда лететь, да далеко ли, да много ли там добычи будет. Они, остальные, вроде как поймут всё, посовещаются маненько – оперативно так, да и всей командой туда, урожай собирать, значит. Пока у меня один улей был, я это всё наблюдал и знай только восхищался себе. А вот когда уж у меня их много завелось, тут я задумываться стал: а что, думаю, если две или поболе даже того разведчицы с разных ульев одно и то же место разнюхают, да каждая про это в своём улье доложит, что же, думаю, они всем личным составом со всей, считай, пасеки туда все и отправятся? На одну делянку? А если она маловата для всех-то окажется? Там же толчея возникнет. Так у них и до драки может дойти. Но ведь такого за ними не замечено. В драке-то они замечены не были. Пчёлы-ти. Иначе написали бы об этом в книгах, а нет – ни разу, иначе бы я прочитал, я ведь, считай, все самые главные книги о пчеловодстве этом прочитал. Получается что? А то, что они прежде того, как массовый вылет за добычей совершать, вопрос этот меж ульями как-то согласуют. А как? Только телепатически получается, потому как во взаимных визитах промеж ульев не замечены. Но дальше-то ещё интереснее… – Генка широко повёл рукой с рюмкой и чуть приподнял левую.

– Ген, может, мы сейчас – за телепатию, а уж следующую – за вторую серию, а то, я чувствую, тост у тебя многоплановый, с глубинцой. Давай, может, пока за первый план, а уж по ходу будем добавлять, – я старался выглядеть неподдельно заинтересованным в полноте раскрытия всех слоёв и самых потаённых смысловых уголков грядущего тоста, увертюра к которому только что отзвучала в предбаннике.

Но Генка категорически отказался прерываться:

– У меня планов этих ещё знаешь, сколько припасено? Если по отдельности за них будем втаскивать, никакого здоровья не хватит, – он слегка помотал головой и как-то невесело, мне показалось, усмехнулся. – Ну, короче, слушай дальше, – он вновь держал наполненную первачом рюмку неподалёку ото рта. – Самое интересное, что в Драчёвке – напрямки через болото вёрст пять не больше, а по дороге в объезд – тут, конечно, все десять, а то и двенадцать, только пчёлам зачем дорога? – тоже пасека имеется. Больше моей, он – Иван, хозяинат, как-то лихо расширился за год-два, договора с областью на мёд позаключал, да ещё на воск – с епархией. Я ему оптом помаленьку продукцию сдаю, мне хватает. А чего? У него всё схвачено, а мне по баночкам фасовать дороже выйдет. Но дело не в том, а главное, что мои с евойными в драке тоже не замечены. Это как? По разные стороны одного болота – им бы самый раз там разведку вести с двух концов, да и добывать после – там у нас разноцветье в лето знаешь какое? Нектару этого самого для пчёл невпроворот. Им бы там по-людски самый сарафан толковище учинить. Ан нет, не замечены мои с Ивановыми на однем и тем болоте. Вот ведь как интересно. Это что ж значит: телепатия у них через болото идёт? За пять вёрст? Это если напрямки. А как если по дороге, в объезд? Это уже десять-двенадцать выходит, вёрст – я имею в виду. Этого ведь тоже полностью исключить нельзя.

Я слушал. Генка чуть выждал, как-то ещё распрямился, чуть отвёл ото рта рюмку и торжественно провозгласил:

– За нашу с тобой телепатию, дорогой мой шабёр новоявленный, Алексей Петрович, Божий человек, какую я сегодня безошибочно в нас с тобой обнаружил и окончательно определил посредством моего научного опыта, приобретённого мной на занятиях практическим пчеловодством!

Далеко не всё уразумевший, но глубоко растроганный, я встал, мы чокнулись, выпили, обнялись и вновь расселись по своим местам на дубовых лавках – как были, в простынях.

– А почему? – выдержав подобающую пафосу прозвучавшего и произошедшего паузу, запустил было новый виток спирали своих рассуждений Генка.

– Да, почему? – я постарался поддержать беседу.

– Во-от! Тут самое главное!

Я весь обратился в слух, но он мне в тот раз не пригодился, точнее, пригодился совсем для другого: с улицы, где-то совсем, казалось, с двух шагов от нашей баньки, донёсся протяжный вой – сначала один, потом чуть другой, потом – на два раздирающих душу голоса. Душераздирающим таким контрапунктом.

– Это который же час? – спросил Генка. – Неужто уж полночь? Они к полуночи обычно концерт начинают.

Я взглянул на лежавшие на столе часы.

– Без десяти.

– Счастливые часов не замечают, – в блаженной улыбке произнёс Генка. – Ну, давай ещё по одной – и в парилочку. Только, чур, окатываться не выходим – повременим малость. Пусть допоют свою песню да дальше ступают, куда им надо, – не трог их. Тогда уж окатимся. Хотя они пока мирные – вишь, семейный у них дуэт пока, а днями, как захолодает совсем, они в стаю, мотри, собьются и всем хором-то и запоют. Вот когда уж точно по темноте прогуливаться нашему брату не нужно – не понравятся, думаю, им прогулки-ти наши под луной. Не любят они такого.

Мы выпили по пятой и отправились в парилку. Но прежде Генка зачем-то запер наружную дверь на прибитую к ней изнутри щеколду.

Валерий Дормидонтович работал в советском прошлом редактором межколхозной многотиражки, а в демократическом, хоть и недолго, – даже районки, в которой, используя свой административный ресурс, печатал под псевдонимом стихи. Псевдоним был Валедонт, реже – Леридор, стихи – преимущественно лирические, хотя случались и гражданские. Или гражданственные. Валерий Дормидонтович и сам не мог определить. Но точно – пронзительные. И уж совсем точно – всегда патриотические. Или патриотичные. Тут тоже в определении случалась заминка.

Всё это я усвоил уже после первого разговора, состоявшегося во время визита вежливости, нанесённого мне Валерием Дормидонтовичем вскоре после того, как я зажил в Косолаповке.

Сейчас мы пили чай с вареньями из брусники и лесной малины, две баночки с которыми мой гость торжественно извлёк из боковых карманов пальто, пошитого в номенклатурном ателье районного звена лет тридцать-сорок назад.

– Мне тогда ещё не полагалось, – пояснил поэт, – но Спиридон Тимофеевич меня спецталоном премировал – даже внеочередником на пошив этот самый провёл по своим каналам: так его в районе ценили. Как участнику ВОВ мне вроде. Я-то, помню, отказывался: дескать, какой я участник, я ведь только-только народился после войны. А он: «Им разницы нет: талон у тебя имеется, а их дело пошить. Может, ты приравненный? Не их ума дело. Бери талон – и к ним пулей! А то, по моей информации, у них сукно скоро закончится, а следующее когда завезут – даже там не знают», – на слове «там» Валерий Дормидонтович воздел к потолку указательный палец, давая, видимо, мне понять, что точно так же указал в том памятном разговоре и сам Спиридон Тимофеевич. – Вот с тех пор и хожу в обнове, – как-то уж слишком серьёзно произнёс бывший редактор.