Оганес Мартиросян - Достоевские дни

– Приходи на Адмиралтейскую, там в кафе я сижу.

– Какое кафе? – поинтересовался он.

– «Амстердам».

– Хорошо.

Оделся, сбрил с щёк щетину, пошёл, поехал, поплыл. «Надо ввести в роман тело Санкт-Петербурга, его распластанность, раскинутость, так как всё в мире состоит из органов человека, их видоизменённости, инобытия».

Они встретились, поцеловали друг друга в щёки, но так, что она прильнула к нему, губы свела к губам. Тепло побежало по ним, освежило, взвело. ФМ обнял её, и она повела его к столику. Взяли борщ, сметану к нему. Бутылку водки «Салют». Повзрослели лицами, почками и сердцами. «Если роман – река, то рыба в нем – философия. Её ловят, готовят, едят». Пристали пьяные, не понравилось им лицо Достоевского, вышли на улицу, громко говорили, ругались. Надежда стояла рядом, держа телефон наготове: чтобы вызвать полицию или снимать. Драка не началась, выпивших смутила толпа, потому покурили и разошлись. ФМ и Надя вернулись и продолжили пить и есть.

Опьянение разлилось по телу, как нефть по воде, не зашло, борщ ушёл внутрь, равный Титанику, хлеб растворился тоже. Водка звала на помощь и открывала рот. Из него неслись слова, предложения и абзацы, целые рассказы и поэмы. В какой-то момент Фёдор увидел ноги, свои и Надежды, танцующими брейк-данс. На танцполе они отжигали и прыгали, рисуя картины Дали. «Хаглер, скажем так, не боксировал, а исполнял танец гор. Его движения, подчинённые музыке, побеждали врагов, нанося им удары из музыкальных клипов восьмидесятых годов».

Надежда ушла, так как ей позвонил муж, что стало неожиданностью для Фёдора, он попрощался с ней, допил водку и уронил голову на стол. Был выведен и отвезён в вытрезвитель, где он выспался, оплатил штраф, похмелился, так как полицейские чувствовали себя хорошо и отмечали юбилей капитана, вышел на свежий воздух и закурил окружающую его обстановку. «Наркота, выпивка и сигареты сжимают время, сбивают в комок и отправляют его в урну. В ней можно встретить до тонны времени, в чём распишутся дворники и „Сады осенью“ и зимой». Фёдор отправился на радио, устроился в студии, через полчаса начал чтение в микрофон с телефона: «Родион шёл по улице, наматываемой на ноги и сердце, и сам он был ими. Соня шагала за ним, увлекала мужчин, танцевала порой, курила воздух ноздрями, смеялась, била в ладоши, хлопала ресницами, аплодируя увиденному, спектаклю, его концу, потому что действительность – это конец, после которого нужно выйти из неё и пойти или поехать домой». Он сделал паузу, вышел покурить и стал четыре тысячи рублей раз собой. Ровно столько ему обещали за книгу, роман, событие, жизнь, целый мир, увитый змеями – ветками в листьях – крылах дракона, жалящих ствол – бога-отца, чтобы отделаться от него и улететь.

Через пять минут читка продолжилась, побежали слова, зазвучало такое: «Я сжал свою волю в кулак; в это нелитературное время, где писатель не получает ничего, а сам платит деньги за публикацию, надо ещё больше скрутить себя, задымить, загореться, послать вызов людям и богу, писать не слова, а бомбы, динамит в чистом виде, уничтожать, разрывать, рождать, сносить целые города и планеты, дымить перед взрывом, раздаваться вокруг, быть криком, полётом, рёвом, воем на целый мир, стопроцентным раствором спирта, алкоголем, разносящим бытие и время, оставлять людей в домах, построенных целиком из книг, где Бродский лежит на Санд и делает с ней детей: Али, Марчиано и Тайсона».

Через час зашёл в публичный дом, не ради секса, излияния души через кран: захотел пообщаться с девочкой, выпить с ней финского или норвежского вина. Так и сделал, устроился на Думской улице, в полутёмном помещении, дождался Сони, посадил её на колени, поиграл с её волосами, погладил ей платье, колени, налил ей и себе в бокалы «Хельсинки», закурил, дымя в сторону, заговорил с девочкой:

– Вот и прошёл месячный день.

– Это как?

– Солнце – они, регулы.

– Разве. А облака?

– Сухость, неистечение.

– Понятно. Девять месяцев, помимо лета, беременность.

– Именно.

Соня тоже закурила и сделала глоток красного. Облако поднялось и растворилось, стало Кузанским в гробу. «Кузанец философствовал маленькими кинжальными атаками, был чеченцем и дагом, не русским, не европейцем, так и надо творить, чтобы надолго: мысли записывать на теле врага». Фёдор втянул красную жидкость, будто полоща рот, огляделся кругом: тумбочка, шкаф, кровать, столик, стулья, на которых они, ноут, телефон, экран на стене. На нем шёл фильм «Ностальгия»: Тарковский снял самого себя, всюду был он, а не только героем плоти, читающей медленно дух, входящей в него и дышащей им. Он произнёс:

– Если назвать юностью журнал, то половина этого времени уйдёт в издание: может быть, треть.

– Но надо жить, всё равно.

– Безусловно, но публиковаться в таком журнале станет необходимым.

– Я не спорю.

– Ну вот.

Фёдор достал из дипломата журнал «Салехард» и показал публикацию своего рассказа. Подарил Соне его, подписав. Она захлопала в ладоши, выпила вина и спрятала в полку подарок. Небольшая грусть залетела в окно, покружила по комнате, присела на плечо Фёдору, что-то прощебетала и улетела прочь. «Вот так и жизнь моя исчезнет, покинет меня, а я останусь один, без неё, буду быть себе дальше». Он позвонил Льву, договорился о встрече в бильярдной через пару часов, закончил эфиопскую речь, обнял Соню, привстал, предложил ей потанцевать. Она включила музыкальный канал и задвигалась со своим партнером под Бьорк. Их движения были смертью Бротигана и жизнью Паланика, их скрещением даже, представляющим порою одно. Фёдор обнимал Соню, будто писал ею, её каблуками, сразу двумя ручками, карандашами, пальцами по экрану. «Литература женских каблуков по всей земле, всюду, шпильки создают этот мир, практически создали и сотворили его». Соня устала будто, отошла, разделась и показала голой себя: водопадом, стекающим с гор. Ниагарой и ей подобным. Он поцеловал ей по очереди соски, как ставят кастрюлю с картофелем на плиту. Варят его и едят, добавляя лук, масло и соль. Держа в руке левой хлеб. И глотая компот.

В бильярдной было спокойно, ничего чрезвычайного: Лев пил пиво, Фёдор пожал ему руку, сел рядом и сказал:

– Кавказцы в горах – родео, испанцы или мексиканцы верхом на быках.

– Сейчас погоняем партию.

– Конечно. Ведь что такое признание в любви?

– Убийство.

– Вот именно.

– Кого?

– Вообще.

Они задымили крепкими папиросами, взяли кии и стали гонять шары, философствующие друг об друга и в движении. Прикладывались к кружкам «Балтийского», стоящим на столике. «Страны – насекомые, животные, люди и бог. Как ни странно, бог не США, а Россия. Другое дело, насколько бог над людьми, давно превзошедшими его, испугавшимися этого и вернувшимися к человеческому, слишком даже, весьма».