Юлия Шувалова - Мой друг Казанова

– А, эта семейка… У них толстая дочка и маленький шпиц.

– Во-первых, шпица у них нет уже три года, вместо него они купили боксера. И дочка их уже не толстая, а вполне худенькая,…

– …как башни Кремля…,

– …недавно она покрасила волосы в рыжий цвет и, кажется, собирается принять участие в конкурсе красоты.

– Неужели вы готовы отдать меня за манекенщицу? Фу!

– Дело не в том, кем она будет. Если она будет успешной манекенщицей, а ты – её мужем, то у нас будет достаток, и твоя мамочка будет жить пусть не в особняке, но, по крайней мере, в приличной квартире и смотреть из окон на какой-нибудь сад или храм. Подумай о том, сынок, что за пятнадцать лет твоей мамочке надоело глядеть на детскую площадку и игроков в домино. Я удивляюсь, почему у меня так и не развился какой-нибудь невроз.

– Мама, мне не нравится семья Добровых. У отца бегающие глазки, мамаша похожа на полкового гренадера, когда они идут рядом, ни дать, ни взять, генеральша на прогулке.

– Ты ничего не понимаешь, Арсений, – ответствует мать. – Валентина Сергеевна – несчастная женщина, такая же, как я. Я живу со средневековым фанатиком, она – со слабовольным, неуверенным в себе человеком. Слава богу, наш папа хотя бы имеет характер, не то что её муж.

Она ненадолго умолкает, по-видимому, переживая за судьбу Валентины Сергеевны.

– Понимаешь, Арсений, – продолжает она, – твой отец был великолепным человеком. Если бы не его природное упрямство, с каким он отказывался лечить воспаление легких, подхваченное после смерти Тарковского, я бы не стала вдовой, и мне не пришлось бы во второй раз выходить замуж. А твой отчим – идеалист, он с двадцати пяти лет сидит в библиотеках, надеясь совершить какое-нибудь научное открытие. Я верила вместе с ним, но чем больше проходило времени, тем яснее я понимала, что он никогда ничего не откроет. Ты себе и представить не можешь, сынок, как это ужасно: разочароваться в близком тебе человеке.

– Почему же ты не развелась, мама?

– Потому что я считаю, что люблю его. А потом он был готов на всё ради тебя, поскольку принял тебя как своего сына. – Она помолчала. – По правде говоря, я даже думаю, женись он на мне и не будь у меня к этому времени тебя, я бы вообще могла остаться бездетной. Не хмыкай, Арсений, твой отчим нормальный мужчина, просто он увлечён… историей.

– Бедная мамочка, муж в библиотеке, сын на квартире, а у тебя только журналы и двор за окном. Придётся идти в «Коммерсантъ».

– Ты собираешься стать журналистом? – удивлённо спрашивает мать, плавно массируя кожу лица.

– Журналистом, плюс давать уроки, потом, может, вернусь к своему профессору.

– Дмитрий Олегович о тебе жалеет.

– Да, я знаю.

– Я думаю, приглашу-ка я Валентину Сергеевну и Дашу к нам в четверг.

– Как хочешь.

– Ты придёшь, я надеюсь?

Арсений смотрит на мать и снисходительно отвечает:

– Да, конечно.

Чай с женской частью семьи Добровых разочаровал даже мою матушку. Она-то, вероятно, ожидала увидеть несчастную женщину и подающую надежды, но скромную девицу – этаких Пьеро и Коломбину. Вместо этого за столом сидели я, папà, мама, Пьеро и Арлекин. Валентина Сергеевна действительно производила впечатление нервной и вечно расстроенной особы, зато её дочка, Дарья, буквально светилась счастьем. Она без устали хохотала и постоянно улыбалась, – очевидно, она действительно собиралась стать фотомоделью и почему-то думала, что главное – это уметь улыбаться. Фотогеничности в ней не было, но это на мой вкус, зато ноги и впрямь росли от шеи, а талия была такая узкая, что от плеч до бёдер Дарья походила на ультратонкие песочные часы. Она кидала изучающие взгляды то на меня, то на отца, потом стала сосредоточенно рассматривать наш ковёр на стене, при этом продолжая смеяться там, где считала нужным. Встреча была загублена окончательно, когда Дарья расхохоталась во время рассказа папà о курсиве пятнадцатого века. Почему ей показалось это смешным, не знаю, а только папà обиженно умолк, и мама бросилась спасать положение, предложив пирожные. Она протянула блюдо Дарье, но та, выкатив глаза, изображая ужас, и прикрывая рот рукой, вымолвила, что один кусок суфле навсегда загубит её надежды на карьеру фотомодели. Валентина Сергеевна сделала дочке замечание, мама попыталась сказать, что, мол, всё неважно, но пути назад уже не было. Я впервые увидел, что значит «метать глазами молнии». Дарья возмущённо кричала, что её мать – «автократор», «экцентрик» и просто не даёт ей жить, да и как её родители вообще могли подумать, что она возьмёт и загубит свою карьеру фотомодели, да ещё на самой заре, для того чтобы жить в этой маленькой квартирке, слушать рассказы свёкра о «кур… кур…висе» и рожать детей от такого, как я! Не спрашивая разрешений, Дарья вылетела из-за стола и убежала домой, а мама ещё долго приводила в чувства Валентину Сергеевну.

Я отправился домой поздно. Мама провожала плачущую Валентину Сергеевну до такси, я мыл на кухне посуду, а папà устроился в кресле перед телевизором. В своих спортивных привязанностях он был самым обыкновенным мужчиной: он любил футбол. Уставившись в экран неподвижным взором, он словно и в движениях футболистов видел загадочные виньетки курсива и тщетно пытался их разобрать. Я и представить себе не мог, что сталось бы с ним, не носи он очки? Это, наверное, ещё хуже, чем быть совершенно слепым: мучаешься всю жизнь оттого, что видишь калейдоскоп цветов, и не знаешь, что они скрывают.

С этими мыслями я брёл домой по набережной от «Парка культуры», когда мне на глаза попался какой-то чудак. Он гордо вышагивал по тротуару, изящно выставляя вперёд носки туфель. На голове у него красовалась шляпа, из-под которой на плечи стекал крупными белыми волнами напудренный парик. Тросточка мерно постукивала по асфальту, а полы распахнутого плаща раздувал ветер, отчего со спины человек походил на павлина, когда тот раскладывает и опускает книзу хвост. Вокруг не было ни единой кинокамеры, а значит, человек не был актёром. Впрочем, это мог быть просто какой-то любитель старины или модельер, предпочитавший гулять в ветреную погоду. Я ускорил шаг и, поравнявшись с ним, бросил взгляд на восхитительный профиль, в точности повторявший гравюры XVIII века. Сомнений не было: по набережной Москвы-реки шагал Джакомо Джироламо Казанова.

Сперва я подумал, что от вечера в компании лучшей части семьи Добровых у меня начались галлюцинации. Вторая мысль была более реалистичной: в последние несколько дней я только и делал, что перечитывал «Историю моей жизни», а уж столь глубокое проникновение в эпоху никого до добра не доводило. Но, так или иначе, а по набережной Москвы-реки продолжал идти Джакомо Казанова, и я, зачарованный и сбитый с толку, шёл рядом с ним.