Лариса Сегида - ЛюГоль

Навсегда.

На всю жизнь.

Это не страшно было тогда. Казалось, что все понарошку, ну, не будет папы несколько дней, но он вернется, обязательно вернется, как Карлсон, как Дед Мороз, как лето, ласковое, любимое, коим невозможно насытиться.

Его фотография долго торчала в трюмо. Больше года тихая женская жизнь проходила у него на виду. Потом встала на ножки Аина сестренка и случайно разорвала красивое, всегда чуть высокомерное папино лицо.

Спустя тридцать лет Ая нашла точно такую же фотографию в бабушкином альбоме. Люди живут на картинках, и память цепляется за них, как измотанный путник за долгожданную койку в одиноком мотеле на векторной односторонней дороге.

Он писал своим девочкам длинные, добрые, сказочные письма из какой-то далекой и холодной Коми АССР. Каждой – отдельные странички. Страничка для мамы, страничка для Аи и страничка с рисунком для сестренки. Ая перечитывала их ночами, и в неe вселялась та же дурацкая вера, которая помогала маме прощать. И Ая вглядывалась в ее постаревшее, потухшее лицо, но не видела на нем ни искорки, только густую тень решительного, окончательного «нет». Жаль, что детей никто никогда не спрашивает.

***

Глава 2. Битка

Оставшись одна, мама не перенесла свою невостребованную любовь на Аю и ее маленькую сестренку. Замкнулась, уползла в глубь ракушки, в сигареты, которые уже не прятала, и книги, которые редко выпускала из рук.

Аина успешная учеба, ее маленькие первые победы в гимнастике, ее увлечения, друзья, желания, мечты, казалось, ее маму не интересовали. И Ая не лезла отстаивать законом и природой положенные чувства и часы маминой жизни, которые так нужны были ей тогда. Мамино молчание, изматывающая и ее саму, и Аю концентрация на умершем прошлом, ее интериоризованное существование, когда она только всасывала в себя мир, ничего ему не отдавая, слишком рано вытесали из Аиного зеленого, шумящего ветками и листвою деревца устремленный к удару кий. Ая осознала с дрожью в теле и морозом в душе, что миссия ее родителей для нее окончена, и каждая минута будущего должна будет теперь твориться только ее мозгом, только ее руками и ее судьбою, каковую Ая ощущала пока лишь неподъемным походным рюкзаком на спине.

Она выстроила логическую цепь необходимых поступков и действий, которые, надеялась, вытащат ее из барахтанья в слезном море маминого смирения с любовной и семейной неудачей. Маминых учительских денег хватало на минимум, но ведь было нечто большее этого минимума, без чего жизнь уподоблялась животному прозябанию. Ая в силу возраста не могла внести свою лепту в семейную казну, но облегчала мамины экономические исчисления и шарады пуританской и, в общем-то, болезненной для растущей девочки фразой: «Мне ничего не надо». Но была все же детско-подростковая мода, сводящие с ума свободой и сексуальностью джинсы, велосипеды, оттачивающие смелость, магнитофоны с катушками на 375 и 525 метров, способные донести до изнасилованного пионерскими маршами уха инфернальную роково-джинсовую музыку. Ая ничего не просила, но молча пыталась заслужить мамино внимание исключительно высшими оценками из четверти в четверть, из класса в класс. Но та воспринимала это как должное, никогда не проверяла дневник, не посещала родительских собраний, пробегала взглядом похвальную грамоту по окончании очередного учебного года и прятала ее в отсек секретера с документами.

Постепенно Ая научилась не реагировать на материнское безразличие к своим скромным достижениям. Она сама поставила учебу на первую ступень той лестницы, по которой намеревалась подняться в небо. Не успеха, славы и почестей. А место своего конца, если он действительно, следуя Библии, мог вознести ее в рай.

Ая ждала взрыва маминых эмоций в отношении своего существования, и однажды оно случилось. Ее физическое спартанство развивалось параллельно с духовным. Она училась не плакать прилюдно, хотя могла разрыдаться в одиночестве, и презирала чужую плаксивость, занудство, нытливость, всю искусственность эмоций. Мальчишки ценили Аю за это, но ее природная женственность и смазливость не превратили ее в грубое нечто типа «бабы в штанах» или «своего парня». Она дружила в равной степени как с девочками, так и мальчиками. С последними Ая носилась на великах, с первыми гоняла битку по «классикам».

На асфальте цветными мелками чертились десять клеток в два ряда, по которым играющие в прыжке передвигали битку. Удобной баночкой из-под заграничного крема, подходящей для классной битки, обладала не каждая. Чаще попадались металлические баночки из-под гуталина или вазелина. Но пластмассовая биточка из-под импортного крема скользила по асфальту совсем иначе, как-то мягче, точнее, с волшебным «ш-ш-ш-ш-ш». Приходилось унизительно выпрашивать оную у наиболее обеспеченных капризных куколок, которые не умели ловко прыгать и выигрывать, но ловко исполняли роль этакого рантье и выдавали биточку на час за хорошую конфету в золотинке из коробки или шоколадную медальку. Одной такой вредной и не по делу ноющей хозяйке, возжелавшей за-брать свою собственность из игры раньше срока, Ая залепила этой самой биткой в глаз, чего совсем не хотела. Не целилась, от злости швырнула в ее сторону, когда она потребовала вернуть ее битку в разгаре игры, а попала в перекошенную требовательной гримаской физиономию.

Двор буквально утонул в ее истеричном вопле, она схватилась за лицо, и Ая к своему ужасу увидела струйки крови меж ее пальцев. Все происходило прямо под окнами Аиной квартиры, и мама была дома. Ая остолбенела, глядя не на уходящую в окружении толпы детей пострадавшую, а на свои окна. Но мама не появилась. Аю колотило. Она юркнула в подъезд, бесшумно открыла своим ключом дверь, вошла в тихую квартиру.

Мама читала за кухонным столом. Не услышать криков произошедшей прямо под окном драмы казалось невозможным. Но мама парила в ином измерении. Вечернее солнце слепило нещадно. Ая задернула портьеры во всей квартире.

– Зачем? – ожила мама.

– Жарко очень, – еле выдавила Ая из окаменевшего горла.

– Будешь ужинать?

– Нет-нет.

Ая посмотрела в щелочку меж штор на соседний дом, где все еще толпились сочувствующие дети и взрослые. Подъехала «Скорая». Ая не выдержала и скрылась в детской, окна которой выходили на другую сторону. «Только бы не узнала мама», стучало в ее голове. «Только бы она не узнала». Ая ждала звонка в дверь или по телефону каждое мгновение, как приговоренный к смерти ждет падения гильотины или электрического разряда. Но ни палачи, ни судьи за нею не явились.

Наутро хотелось обратить вчерашний вечер в сон, хотя Ая не раскаивалась в содеянном. Такой противной нудиле и с синяком поживется неплохо. Но все же горькая слюна страха не за себя, а за маму обволокла горло.