Лариса Сегида - ЛюГоль

Школьный день на удивление прошел тихо и закончился субботником на пришкольной территории. Остатки Аиных переживаний растаяли под апрельскими лучами. Радужная, певчая, она вернулась домой. Мама пришла спустя полчаса, необычно рано для нее.

– Я только что из твоей школы, – металлически отчеканила она.

«Наконец-то порадуется моей успеваемости», – Ае хотелось так думать, подходил к концу ее второй класс, но тон материнского голоса предвещал иное.

– Девочка чуть не лишилась глаза. Битка рассекла ей бровь и оставила огромный синяк. Я беседовала с ее мамой и учителями. Меня могли осудить на пожизненную выплату пособия по инвалидности, если бы ты оказалась более метким стрелком.

Все хорошее, что совершила Ая за свою короткую жизнь и что абсолютно, казалось, не трогало ее маму, взлетело на одной чаше весов, лихо подброшенное тяжестью ее первого в жизни проступка на другой. За те ее восемь лет Ая не познала ни оскорблений, ни наказаний, ни ударов, поэтому тот день забрался во все уголки ее памяти.

Отцовский кожаный ремень хлестко упал девочке на плечо. Она вскрикнула от неожиданности, боли и испуга. Ненависть, с которой мама вонзала в пьяного отца свои коготки, липкой стеной встала между нею и дочерью. Удары сыпались на все кусочки Аиного тела. Она плакала, кричала, пытаясь остановить маму, но мольбы ребенка еще более распаляли ее. Это было больно. Те отметины ремня из рук самого родного, близкого, любимого Ае человека, которому она до сих пор не доставляла огорчений, о вечной жизни которого молила небо, невыносимо жгли ее кожу, но еще больнее сердце. Аю били первый раз в ее жизни. Молча, сухо, по удару в три секунды. Девочка протягивала исполосованные ремнем руки, пытаясь защитить тело, сквозь слезы старалась встретиться с маминым взглядом, чтобы согреть его, остудить непонятно откуда возникшую ненависть, но та не смотрела дочери в глаза. Ее лицо было мертво. Ая кинулась под стол, пролезая меж стульев. Сильные удары ремня догоняли трясущуюся от боли и страха девочку и хлестко падали на ее спину, попу, ноги, пятки.

– Мамочка, милая, постой, остановись! – Ая дрожала, подбирая конечности и укрываясь стулом. Голос клокотал и рвался в рыданиях. – Не надо так! Мамочка! Мне очень больно, мамочка! Я все расскажу, как случилось! Ты же учила меня быть справедливой! Мамулечка, родная, больно мне! Очень! Так нельзя! Руки горят! Кто же поймет меня?! Зачем ты так со мной! Это вместо папы, да?!

Мать выронила ремень, резко развернулась, съежилась, стремительно покинула комнату и закрылась в ванной комнате.

Послышался шум воды. Ая лежала между ножек стульев, прикрыв пылающее лицо распухшими ладонями и уже не способная плакать. Это же состояние беззащитности перед любовью, внезапно обратившейся ненавистью, ей довелось пережить, уже будучи взрослой. К несчастью, не единожды. Такое помнится без туманности, с поразительными подробностями всю жизнь. И оно отравляет веру в человека, которого все равно продолжаешь любить, хотя сама любовь становится смертельно больной, обретая тленный вкус и запах. Но от нее не можешь убежать, потому что она – это ты сам.

Немного остыв, Ая выкарабкалась из-под стола. Подошла к трюмо, откуда за всей этой безобразной сценой уже не следили глаза отца, так как разорванная сестренкой фотография была выброшена. На Аю из зазеркалья смотрело чужое существо с раздутым лицом бордового цвета с глазками-щелочками, нещадно изнасилованное материнской любовью. Она стала поднимать руки, чтобы пригладить растрепанные волосы, которые когда-то давным-давно, а может уже и не в реальности, а только в ее фантазиях, перед сном гладили и целовали родители по очереди, и увидела в отражении избитого Пьеро, смирившегося с идеей перманентной печали. Он старился у нее на глазах, покрываясь морщинами, бородавками и коричневыми пигментными пятнами.

– Улыбнись, немедленно, иначе разрушишься, – прошептала Ая ему, и он послушал ее, растянул тонкие губы в болезненной улыбке. – Вот так лучше.

Ванная была до сих пор занята. Ая прошла в кухню обмыть лицо, но боль в руках и пальцах не давала возможности даже повернуть кран. Руки болтались плетьми и пульсировали в такт исхлестанной под кожей крови.

Входная дверь оказалась незапертой. Она вышла. Апрельское солнце жарило со всей своей щедростью оживающий после зимы мир. Ее покачивало, в ушах проносились слова, ноты, звуки, меж набрякших век тянулась серая асфальтовая бесконечность. По наитию она добралась до нужной кнопки звонка.

– Простите меня, пожалуйста.

Ая не поднимала головы в подъездном полумраке.

– Заходи, – тихо вымолвила пожилая хозяйка.

Девочка шагнула в затхлое пространство забитого домашним хламом коридора.

– Наточка с бабушкой на перевязке. Разбита только бровь, могло кончиться плачевно и для твоей семьи, и для нашей. Глаз черный от кровоподтеков, но целый.

Женщина замолчала, бережно взяла Аину ладонь. Ta стиснула зубы от болезненных прикосновений.

– Как же ты так, милая? – задумчиво, будто сама себе, произнесла она. – Разве тебя моя доченька обидела? Она же у меня поздняя и единственная, бывает капризная излишне. Все же без отца растет.

Женщина гладила ладонь Аи, казалось, ничуть не питая злобы к ней.

– Ты, я вижу, плакала, лицо, вон, какое опухшее. Мама твоя сильно расстроилась, – она говорила совсем тихо. – Берегите мамочек своих. И друг друга берегите. Нельзя привыкать к ненависти с самого детства. Хочешь компоту?

– Да, немножко.

У Аи в горле стоял ком, готовый лопнуть и рассыпаться брызгами рыданий.

Ей протянули стакан с малиновой жидкостью. Она окунула в него опухшие и дрожащие губы. Сладкая влага обласкала ее пересохший рот. Ая пила маленькими глоточками, слушая бормотания мамы девочки, наказанной Аей за ее вредность и противность, которые не умещались в ее понимании настоящей дружбы. Имела ли Ая на это право? Наверное, нет. Но в те минуты ей было жаль только эту бормочущую женщину, а не ее избалованного отпрыска.

– Спасибо, очень вкусно.

Ая поставила стакан на чистый стол, покрытый полинявшей клеенкой. Осмотрелась. Все вокруг говорило о бедности хозяйки. Изысканные, импортные, что было редкостью и привилегией блатных, вещи ее дочери, видимо, высасывали все доходы и сбережения.

Женщина смотрела на нее полным сочувствия и прощения взглядом.

– Вы совсем не сердитесь на меня?

– Нет. Ты же дитя еще несмышленое. Не Бог твоей рукой двигал, зато он доченьку мою сберег. Все будет хорошо. Я помолюсь за тебя, – она тыльной стороной ладони вытерла Аины щеки. – Ты плачешь, значит, раскаиваешься. А это уже великое чудо души.

– Простите меня.

Ая вышла из печального, душного сумрака квартиры во двор, залитый солнцем, неся в изхлестанном родной мамой сердце прощение этой женщины, и чувствовала себя легкой и счастливой.