Олег Герт - Метапсихология социализма

– Там, откуда я прибыл, сейчас главный коан – это где взять денег, – сказал Витя, – Или другой: как жить без денег? И та и другая загадка не имеют разгадки. А если их совместить в одну, то получается суперкоан: где взять денег, если без них не прожить, и как без них прожить, если их негде взять?

– Делаешь успехи. Ну, и?.. Надо хлопнуть в ладоши и что сказать?

– Сказать: смотри, денег-то и нету!

Сид остановился и внимательно взглянул на Витю. Витя смотрел на него с залихватским выражением остряка, ожидающего реакции на выданную шутку. Однако Сид выглядел совершенно серьёзным. Потом он повернулся, пошёл, и Витя послушно потопал вслед за ним.

– Ты вот по этому поводу остришь, – сказал Сид, – Что совершенно естественно для поколения людей, в мышлении которого деньги сродни воздуху. Кислороду. Кровеносной системе. Действительно: как вам жить в отсутствие воздуха? В ситуации остановки вашего кровотока?

– Деньги – кровь экономики, – процитировал Витя, – Не помню, кто это сказал.

– Вот-вот, – подхватил Сид, – Ещё и экономика у вас. То есть система отношений между людьми в условиях тотального дефицита ресурсов. Короче, как нам всем жить, если постоянно чего-то не хватает? Ты на эту тему вот с ним поговори, – он кивнул вперёд в сторону приближающегося амфитеатра, – Эти вопросы по его части. Он тебе лучше меня растолкует и про деньги, и про экономику, и про организм с кровью и воздухом. Объяснит, какая такая раковая опухоль жрёт с этого организма столько, что всем прочим клеткам уже не хватает ни воздуха, ни крови…

– С ним? Это с кем? – переспросил Витя, – Ты мне, может, уже объяснишь, куда мы идём? Это что там за место? А то ведь придём скоро… Глянь, какая толпа: очередь придётся занимать.

– Не придётся, – ответил Сид, – Я там, так сказать, выступаю. И ты пройдёшь: типа, со мной.

– Выступаешь? Да ну! А чего делать будешь? Танцевать? Хотя нет, ты же не Шива… Петь? Фокусы показывать? Нет, понял: байки травить! Или номер по ментализму какой-нибудь: давайте я сделаю так, что вы сейчас все подумаете о белой обезьяне…

– Нет, – сказал Сид, – Уксус пробовать.

Пару минут мы прошли в полном молчании. На лице Сида было довольное выражение малыша, который задал маме остроумную, на его взгляд, загадку, и наслаждается её искренними потугами. На моём, по-видимому, присутствовала гримаса лёгкой досады: я совершенно точно слышал уже раньше этот звон, я понимал, что слова «пробовать уксус» должны мне что-то говорить именно в связи с его персоной, вот только не помнил, что именно.

Ладно, подумал я, всё равно сейчас придём, там и увидим. Вот ведь довольная рожа… Надо его ещё кое-что спросить, пока не забыл.

– Слушай, – сказал я, – Ты вот говорил о страдании… Человек вышел из роскошного дворца, в котором прожил без проблем половину жизни, и увидел людей в болезни, нищете и смерти. И осознал, что жизнь суть страдание. Так?

– Ну да.

– То есть получается, что не надо просто выходить из дворца? Там-то внутри ведь страдания нету? Отгородился каменным забором от всего этого чернозёма, как твой папа, и радуйся жизни… Где страдание-то? Только у тех, за забором. А если мне их, допустим, не жалко?

Некоторое время он шёл молча.

– Ты не понял, – ответил он наконец, – Страдание не по какую-то сторону забора. Страдание – это сам забор.

Теперь на время замолчал я. Потом, вспомнив весь свой опыт общения с ним и наш недавний разговор, искренне решил перестать скрипеть мозгами по поводу всего, что он говорит, и просто требовать объяснений из первых уст.

– Не понял.

– Видишь ли… Когда я вышел за ограду дворца, я осознал не только то, что люди за оградой страдают. Я осознал и другое, в не меньшей степени: что я страдаю. Все мы, те, кто внутри дворцовой ограды, страдаем так же, как и те, кто снаружи. Сама ограда и есть страдание. Тут просто орлянка, просто подброшенная вверх монетка, что пробудился именно тот, кто вышел из дворца наружу, а не тот, кто вошёл снаружи во дворец. Как ты понимаешь, выйти наружу на три порядка проще, чем войти…

Но если бы вдруг кто-то снаружи пробрался во дворец, то есть преодолел ту же ограду, но в обратном направлении… Понимаешь, посмотрев на маминых компаньонок с осоловелыми от гашиша глазами, или на папиных министров, вечно потных в ожидании того, что выгонят или предъявят по полной программе, он бы тоже решил, что мы там все страдаем. Причём очень жёстко. По сравнению с его повседневным житием с миской риса и глотком свежего воздуха ему эта картинка показалась бы бездной. Причём в прямом смысле: ямой без дна. И пробудился бы уже он: тоже бы сказал, что жизнь есть страдание, и Буддой потомки называли бы его…

– Вот ты переживал бы…

– Сама ограда и есть страдание, – продолжал он, покосившись на меня, – Как только возникает забор, который делит людей на два сорта – на тех, которые по эту, и которые по ту, на тех, кому можно и кому нельзя, на имеющих и не имеющих – возникает страдание. Сама возникшая дуальность – «мы» и «они» – порождает страдание. Причём и у тех, и у других.

Сид снова помолчал. Мы подходили уже совсем близко к причудливому сооружению, так что стал слышен рокот осаждающей его толпы.

– И самое интересное, – подытожил Сид, – Совершенно не имеет значения, кто именно строит ограду. Ты думаешь, её строят изнутри дворца? Отгораживаясь от этого, как ты сказал, чернозёма?

– Логично было бы…

– В том-то и дело, что её строят обе стороны. Те, которые снаружи, помогают. Я бы даже сказал, проявляют двойное усердие.

– Они-то почему?

– Потому же, что и те, кто внутри. Из страха. Те, кто внутри дворца, они ведь в глубине своей понимают, что жизнь нельзя приватизировать, нельзя присвоить право жить только себе, а прочим оставить право выживать. Поэтому в своих попытках это право присвоить и строят забор: страшно. А те, кто остаётся снаружи, пугаются того, чтобы просто сказать «А чего это тут вы, ребята, нагородили? А ну-ка убирайте, пока не огребли…» Им даже от мысли такое произнести уже страшно. А обоим – и тем, и другим, – ещё страшнее от того, что ведь если забора не будет, то у всех появится свобода и ответственность. И за самих себя, и за тех ребят… И друг с другом придётся сосуществовать, жить и совместно отвечать за всё. И утратится возможность валить друг на друга вину за собственное страдание. Понимаешь?

– Понимаю, чего же нет, – ответил Витя, – Я ведь из России. У нас сто лет назад снесли этот дворцовый забор… Усилиями тех, кто снаружи. И не сказать, что плохо стало… Действительно, ушло страдание, лет на семьдесят. Трудности, преодоление, терпение, конфликты, жестокость, одним словом, боль – осталось. А вот страдание – да, ушло. Вместе с забором. Я где-то слышал, что страдание хуже боли, потому что страдание – это боль по поводу боли. Боль – это когда тебе тяжело. А страдание – это когда ты понимаешь, что тяжело конкретно и навсегда…