Сергей Городецкий - Прощание с Ленинградом

Много позже узнал он и свою бабушку, Марию Ильиничну. Они с отцом приехали к ней в Волгоград, куда она переехала после ссылки из Сибири и где жила вместе с Виктором Федоровичем, другом и товарищем ее по лагерной судьбе, в доме старшей сестры. Высокие окна, ставни, почерневшие бревна. Внутри – металлические высокие кровати, две, три подушки стопкой, аккуратные кружевные накидки сверху, пожелтевшие фотографии на старом комоде, швейная машинка «Зингер», беленая большая печь, керосинки, запах керосина, старый, облезлый кот Васька, сад, обнесенный сплошным дощатым забором, несколько абрикосовых деревьев, виноградных кустов, старых яблонь. Через дорогу за обрывом – Волга, песчаные отмели на другом берегу, тихоходные баржи, белые пароходы, маленькие катера.

Странным казалась эта добрая пожилая женщина, детский врач, жена врага народа, лучших своих двадцать лет проведшая в тюрьмах и лагерях, ссылках, потерявшая мужа, расстрелянного в тридцать восьмом, потерявшая старшего сына, пропавшего без вести, а скорее всего тоже расстрелянного, под конец жизни нашедшая младшего, который не знал, кто она и что такое – мать, ни на мгновение не усомнилась она в верности строя, при котором жила и который был повинен в исковерканной ее судьбе. И сейчас, в восьмидесятых годах двадцатого столетия, в городе-герое Сталинграде, стояла она, старая женщина, написав свой номер на руке в километровой очереди, чтобы получить кусок сухого, жилистого мяса. Не усомнилась она в верности этого строя. Почему так? Тогда он не находил ответа. Думал – может это идея так сильна, что даже такое не могло пошатнуть веру в нее? Или может просто это уродливое детище слишком много крови стоило тем, кто растил и выкармливал его? Или просто темный, забитый народ так и не смог, не успел поднять голову, чтобы увидеть свободное небо? Он думал об этом и не находил ответа.

1985. Дом шел на слом. В ту последнюю осень юноша с отцом приехали к ней. И ему подумалось – память сохраняется во всем, она должна сохраниться и здесь. И он нашел ее – почерневшие бревна хранили в себе десятки пуль и осколков. Сначала исчез облезлый кот Васька. Потом сломали и сам дом. А зимой в маленькой квартирке на первом этаже большого блочного дома умер и Виктор Федорович…

Море книг. Он читает с середины, многие отзываются в нем, некоторые захватывают целиком. Он читает Соловьева и находит то самое – свое, читает Толстого – и оказывается не он один думал так (я думаю о том, что я думаю, а теперь я думаю о том, что я думаю о том, что я думаю…), ему близки Сомс и Джолион, скучна занудливость Достоевского, противен Чацкий и близок Печорин, душа его рвется туда, где по лунной дорожке вслед за Пилатом и Иешуа бежит лопоухий пес… Стихи Зинаиды Гиппиус – Я все услышу и пойму, но все-таки – молчи, будь верен сердцу своему, храни его ключи, я пониманием оскорблю, не потому, что не люблю, а потому что болен я, и я не ты, и ты не я… Из собрания Жюля Верна особенно протерта одна книга – «Таинственный остров», а Дюма пылится на полке. И давнишнее, что вспоминается, когда пальцы нежно листают пожелтевшие страницы: Эми и Гудвин, Железный Дровосек, Незнайка, Олененок Бемби… Где вы сейчас, с кем?

1965. Лето. Пески.

Случилось горе. Умер кот Кузьма. Его похоронили под яблоней. Умер скворец с раной под крылом. Зачем он посадил его в коробку тогда… Может быть, он не умер бы на воле.

Скворца хоронили у забора. Завернули в тряпочку, а на могилке поставили крестик из палочек.

13 июля 1973. Пустой Брод.

Небо было раскаленным и поэтому белесым. Сегодня (а не одиннадцатого) отмечали день рождения Бориса Павловича, потому что все приехали. Настроение у него было почему-то скверное, хотя все убеждали, что тринадцать – хорошее число.

Осень 1973. Лужская городская больница.

Первое, что поразило, когда он увидел деда, было то, что тот был не брит. Седая короткая борода, нервные, бледные с желтоватым оттенком руки. Он улыбался. Они разговаривали, больной с соседней койки мешал, постоянно встревая в разговор.

2 мая 1974. Ленинград.

Бледное худое лицо, сгорбленный силуэт, белые, как будто покрытые пленкой глаза… Последнее время у него участились затяжные приступы сердечной астмы. Они пошатнули его память, но его разум мучительно боролся с этим недугом. Он забывал имена, путал слова, но сразу чувствовал, что говорит не то, и старался поправлять себя, постоянно извиняясь за свои нелепые ошибки.

Таким запомнился он и его отражение в тусклом коридорном зеркале.

3 мая 1974. Сертоловская учебка.

Казарма. На стене плакат: квадратного вида мужчина сидит за рулем комбайна, внизу надпись «Партия – наш рулевой».

4 июня 1974. Сертоловская учебка.

Всех выстроили на плацу. Молодые воины должны были смотреть, как командир части раздает грамоты и пожимает руки отслужившим. Солдат стоял в предпоследнем ряду строя.

Зеркальце, маленькое зеркальце выскользнуло из рук и разбилось вдребезги об асфальт…