Сергей Городецкий - Прощание с Ленинградом

А на улице опять была весна. Капало с крыш, солнце разливалось по оживающему, теплеющему воздуху, затекало в самые темные ленинградские дворы. Оно пробиралось сквозь пыльные стекла, оставляя в воздухе светлую полоску, в которой плавали пылинки. Но почему-то свежий живой воздух, проникающий через открытые форточки, не нес свежести темным комнатам, они делались холодными, пустыми, громадными. Душно мне! Душно! Хотелось вырваться из каменных клеток на волю. Но она была далеко. Далеко.

Потом уже отцветала черемуха, ее светлый запах после мягкого майского дождя сначала прикасался к нему, а затем и завладевал всем его существом. Но вместо ощущения свежести и красоты становилось еще душнее от бессмысленности и несоразмерности своего существования.

Зачем я живу?

И как на ладони представилось дальнейшее – никому не нужный человек, впоследствии – старик.

Душно мне! Душно! Свежая зелень тополей протягивает свои лапы. Последние капли с крыши стучат, замедляясь по перилам балкона, как часы – отбивают Время.

На остановке пустынно. Медленно летит тополиный пух, кружится, когда легкий ветерок подхватывает его. Он ложится на мостовую, на рыжую крышу старого особнячка напротив.

Показалось – на углу булочная «Бублики, баранки», проехала бричка, переваливаясь, разбрызгивая снеговую кашу вперемешку с грязью и увязая в ней. Мужик пьяный у забора. Падает снег и колокольный перезвон зовет к обедне… Белый снег кружится.

Белый снег кружится тополиный… Подошел трамвай, но мучительно не приходило остальное. Белый снег кружится тополиный…

Может быть это все? В этом – бездна?

Деревенька на берегу озера. Та самая, где когда-то, закинув учебники в сарай, он уходил в лес искать заячьи тропы. Старые раскидистые липы, покосившаяся, почерневшая от времени часовенка в тени старого высокого дуба, но чисто внутри, иконка в углу, лампадка тлеется под ней, крест железный, витиеватый, на коньке. Праздник деревенский Спас, когда съезжаются со всей округи и гуляют широко с водкой, песнями, гармонями и танцами в клубе…

Совсем недавно было так. Ныне – покосилась совсем часовенка, нет иконы в углу и креста на коньке. Спас – напьется только полуприезжая молодежь да шляется ночью с охрипшим от натуги магнитофоном.

Зима. Слякотная, ненастоящая. Снег чернеет, тает, но сверху сыплется новый. И он превратится в грязноватую воду, уйдет в люки. Но издалека, как будто из светло-серого тумана, начинают вырисовываться, принимать реальные очертания высокие белоснежные облака, осколки голубого неба, блеклое, раскаленное солнце, запах сена, стрекотание кузнечиков, мычание коров, идущих с выпаса, неприметный ветерок заставляет трепетать листья осины, шевелит тяжелые, дотянувшиеся почти до земли ветви березы…

И опять эти страшные сны. Что это – плод воспаленного воображения или нечто большее – отражение всеобщего, вселенского страха? Красно-черные вертолеты распыляли с блекло-серого неба ярко-оранжевое вещество. Оранжевые плотные тучи резко снижались, но их относило в сторону ветром. Возникала напряженность и жалкая какая-то мысль, может это опрыскивают поля?.. Появились серебристые самолеты-сигары. Летели низко, неспешно, удалялись, исчезали. День угасал, солнце клонилось к горизонту, было душно. И тяжесть, непонятная доселе тяжесть и напряженность вдруг разрешились: там, на юго-востоке, быстро стало светлеть, как будто всходило новое солнце, вспыхнуло ослепительно, обдало смертельным жаром и разрослось неимоверно. Потом начало медленно угасать, превращаясь в черный зловещий гриб.

Он бежал, мучительно бежал. Ноги не слушались, вязли в тягучем воздухе. Эпицентр должен быть где-то рядом, здесь, и он знал это. И он бежал туда, где был его дом, его дети, собака. Они были рядом, и надо только перебраться через мост, надо успеть, ведь они ничего не знают. Но бежать было невозможно. Ноги с трудом отдирались от земли. И он не успел… Где-то наверху ярко вспыхнуло. Он не увидел вспышки, но почувствовал ее каждой клеткой своего тела. Она была похожа на ту, что почудилась когда-то ему в самом конце стремительно расширяющейся мысли. Боли не было – ее уже нечем было ощущать. Вспышка угасла, превращаясь в темно-коричневую массу… Вот оно оказывается как… Его не стало. Не случится то, чего очень боишься. И не сбудется то, на что очень надеешься.

Грусть – когда физическое «я» приходит в согласие с душой. Каждому плоду свой срок. На одном дереве разные по форме и степени зрелости плоды, но по своей сути они все одинаковы. Насилие над одним человеком более преступно, чем насилие над обществом.

Лучший способ избавиться от болезни – переболеть ею.

Значит Бог у каждого свой?

Бог у всех один, но требует у всех по-разному. Тем выше ты, тем ближе к нему, тем больше от тебя требует.

Вдруг осознал, что умру. И это совсем не страшно: просто тебя не станет. Бессмертие души? Я слабо верю в это, во всяком смысле и в то, как это принято понимать. И моя душа, та, что неразрывно связана с телом, скорее всего умрет вместе с ним. Но я продолжусь в моих детях и в том, что стало мне бесконечно близким. И это – Радость.

Бога часто не замечают, потому что не противоречат ему в своей жизни. Они носят Бога в себе. Человек, прежде всего, часть природы и должен жить по ее законам. И если он противится природе (будем называть это «природой», хотя люди часто называют это по-другому), она его накажет одиночеством и безысходностью.

Поднимались вверх, заползали в сучки-тупички, оставаясь там. Он лез дальше по стволу. Но когда посмотрел вниз, вдруг закружилась голова, сделались ватными руки и пальцы обхватили дерево. Еще секунда – и туда – в свободном падении хоть мгновение блаженства. Пот выступил на висках, капля упала на плечо, вторая – вниз. Он удержался, обхватив ближайший сук. Вниз больше никогда не смотрел.