Ирина Ракша - Прощай, молодость

Глаза меняли выражение, движения рта и ноздрей были – что раскрытая книга… Говор Плевицкой – самый чистый, самый звонкий, самый очаровательный русский говор… У неё странный оригинальный жест, какого ни у кого не увидишь: она заламывает пальцы, сцепивши кисти рук, и пальцы эти живут, говорят, страдают, шутят, смеются…»

Великий скульптор Конёнков в Америке, в эмиграции, создал её великолепный поясной портрет (ныне находящийся в Москве, в музее Конёнкова на Тверской), где эти пальцы, как и прежде, «живут, страдают, смеются». Тогда в Америке, приехав к Конёнкову в мастерскую и внимательно осмотрев скульптуру, Рахманинов с восторгом сказал: «Лучше ручку сделать было нельзя».

Да, её любили. Царский двор и простолюдины с окраин, селяне и круг высшей дворянской и военной знати: Шуваловы, Бенкендорфы, Трубецкие, Морозовы. «Однажды на вечере у Половцева в присутствии Великих князей я не удержалась и на исходе вечера чуть прошлась в пляске под песни приглашённых цыган, – писала Плевицкая. – Через несколько дней на одном из вечеров у Великой княгини Марии Павловны князь Ю. И. Трубецкой, покидая по делам дворец до конца моего концерта, взял меня за руку, как маленького ребёнка, подвёл к своей жене княгине Марии Александровне и сказал: «Мэри, я ухожу и оставляю её на твоё попечение. Смотри за ней, чтобы она опять каких-нибудь глупостей не наделала». Глупостью, по его мнению, была моя цыганская пляска. Он справедливо полагал, что народная певица не должна носиться в цыганщине… А стоило мне, бывало, прихворнуть, как друзья спешили ко мне со своими услугами. Квартира наполнялась цветами. Даже и хворать тогда было приятно».

Стала она и драматической актрисой раннего немого кинематографа. О её съёмках в главных ролях фильмов «Власть тьмы» (по Островскому), «Крик жизни», которые частично проходили в её усадьбе Винниково, интересно пишет режиссёр В. Гардин. «Как трепетны эти жемчужины немого кино! Как непостижимо видеть на фоне курского села живую Надежду Васильевну – статную, улыбчивую, пластичную.

У дома на террасе или в посаженной ею липовой аллее. Видеть её с любовью ухоженное хозяйство, купленную, обустроенную ею усадьбу, просторный дом с террасой, где она всегда принимала столько гостей, где не смолкал рояль, цветочные клумбы, её любимую верховую лошадь и чудесный берёзовый «Мороскин лес».

Собственно, в те дореволюционные годы в прессе о ней писали постоянно. О съёмках, о каждой гастроли и каждой новой песне, о её туалетах, о каждой встрече (и скрыться от надоедливых журналистов она могла только в своей усадьбе под Курском). Порой вокруг её имени разгорались и сплетни, и споры. Особенно среди певиц и музыкальных критиков. Ей и завидовали. Её и третировали. Ею и восторгались.

Вот, например, заголовки газетных статей: «Певица удали и печали», «Шаляпин и Плевицкая», «Концерт на пути из Одессы в Ригу», «Плевицкая и гибель Германии». А её постоянные благотворительные концерты! В пользу семей погибших… в пользу сирот, педагогов и даже Общества деятелей периодической печати… Вот лишь малая часть песен, найденных ею, возрождённых, впервые включённых в репертуар, «кои до неё на сцене никогда не исполнялись».

А нынче кажутся нам извечной принадлежностью русской культуры. Они – самые разные, озорные и могуче-трагические, сердечные и раздольные: «Окрасился месяц багрянцем», «Дубинушка», «Есть на Волге утёс», «Из-за острова на стрежень», «Среди долины ровныя», «По диким степям Забайкалья», «Калинка», «Всю-то я вселенную проехал», «Помню, я ещё молодушкой была», «Ухарь-купец», «Лучинушка», «Славное море, священный Байкал», «Варяг», «Тихо тащится лошадка», «Пряха», «Во пиру ль я была», «Ямщик, не гони лошадей», «Липа вековая»… Кстати, она и сама сочиняла песни. И слова, и музыку. «Золотым кольцом сковали», «Величальная», «Что ты, барин, щуришь глазки», «Русачка», «Русь родная» и др. Часто авторские песни Плевицкой современные исполнительницы, не утруждая себя знанием, именуют со сцены народными. (Так, к слову сказать, случилось в истории нашей культуры, что великую песню военных лет «На позиции девушка провожала бойца» приписывают разным именитым авторам или просто народу. А создала её и впервые исполнила перед бойцами скромная фронтовая санитарка.)

Разглядывая сотни клавиров Плевицкой, её фотографии, читая на пожелтевших страницах газет статьи о «яркой звезде, чьей судьбы хватило бы на пятерых», размышляя о её многотрудной жизни и страшной гибели, я порой смотрю на ореховую шкатулку, доставшуюся мне по наследству.

Конечно, она обветшала, крышка покрылась трещинками, но эта вещь, как и раньше, прекрасна, ибо вместила и сохранила обаяние канувших в Лету времён… Я даже могу представить, как шкатулка эта покупалась Надеждой Васильевной в модном дорогом магазине на Кузнецком.

Как, выбирая, она провела тёплой ладонью красивой руки по крышке, как осмотрела розово-стёганое нутро. Потом, вероятно, шкатулка стояла в её спальне, на туалетном столике, в квартире на Тверской (в Дегтярном переулке или Настасьинском). И зеркальце, что внутри, не раз отражало белокожее, породистое лицо хозяйки – то приветливое, то озабоченное, то озорное, а то задумчивое. И уж, конечно, шкатулка эта, храня ароматы прошлого, сберегла память о звуках её волшебного голоса. Сберегла под ключиком дорогие сердцу заветные мелочи, любимые строки писем. Может, сберегла бы и золотую медаль, и царскую награду – орден Святой Анны с двадцатью бриллиантами – за участие в боях на фронтах Первой мировой войны, но украли всё в революцию. Исчезли письма и фотографии любимых людей: Шаляпина, матери, Государя и Царевен, погибшего жениха – поручика Шангина и его рождённого вскоре (внебрачного) сына, выращенного уже в СССР её сестрой Машей, Марией Васильевной Винниковой, когда Плевицкая «ненадолго» (думали, на год, на два) отбыла в эмиграцию… О каждой вещи из этой шкатулки можно было бы написать отдельно, да и сам путь этой шкатулки через многие руки и почти через столетие ко мне – загадочная и драматическая история, достойная отдельного рассказа.

«Я – артистка и пою для всех. Я – вне политики. Меня не убьют», – не раз говорила Надежда Васильевна и в России, и в эмиграции.

Но ей, как и многим другим, пришлось быть втянутой в бурный водоворот тех лет, и трагедии личные слились с трагедией Родины.

Она прошла сквозь кровь и огонь, тиф и расстрелы Первой мировой и Гражданской войн. Сквозь пожар революции 1917 года. Сестрой милосердия трудилась на фронтах: в госпиталях, окопах, палатках. Старалась песней своей отвести от солдат дыхание смерти. После гибели жениха, поручика Шангина, работала в походных госпиталях санитаркой, сиделкой: «Среди крови и стонов песни мои часто были нужнее бинтов и лекарств… Чем больше скорбь, тем ближе Бог».