Алексей Евстафьев - Обитель Блаженных

– Ну вот!.. Песенок больше не будет? – разочарованно протянула Улинька.

– Будут. – вдруг выползли из теремка два устало-угрюмых мужичка в заношенных телогрейках и валенках, приветливо помахали руками озадаченным зрителям и пристроились к столбу, усевшись прямо на сугроб. – Если сама судьба распорядилась, чтоб мы вот так нечаянно повстречались, то без песен мы вас не оставим!..

И заиграли на обтёрханных гармошке и балалайке:

«Ты куда же, Дед Мороз,

всю жратву от нас унёс?..

Не нальём тебе мы водки –

красным твой не будет нос!..»

– Это ещё кто? – с брезгливым изумлением вопросил Лев Моисеевич, а Евпсихий Алексеевич с Катенькой даже строго прицыкнули на Улиньку, которая с несообразной радостью приняла нежданных гостей и их идиотские частушки.

– Вот я, меня зовут Викентий Палыч! – торопливо, с наигранным развязным удовольствием представился один мужичок. – А приятеля моего прозывают Васильичем, поскольку Васильич он и есть… Да, Васильич?..

– Да, Викентий Палыч. – ответил второй, чуть ли не вынужденно артистически всколыхнувшись, притопнув ногой и профанфарив на гармошке приветственный куплет.

– Ну-ка вдарь народного креатива в этой дыре, Васильич!.. Видишь, публика щепетильная подобралась, не привыкшая к посконной стандартизации. Чики-брики, брики-чики: сплошь крюки да закавыки!..

«Хорошо, что был Гагарин

не еврей и не татарин,

не тунгус и не узбек,

а наш, советский человек!..»

Низкорослый, широкий в плечах Васильич, кажется, безоговорочно подчинялся своему нагловатому товарищу, понимая в нём превосходства ума и начальственного цинизма. Он исполнял грубоватые и примитивные наигрыши, чуть ли не стыдливо краснея своим большим отрешённо-неулыбчивым лицом, стараясь активней шурудить по кнопкам гармошки, изобретая чрезмерно визгливые аккорды, и косясь на публику, равнодушно ожидая как аплодисментов, так и рекламаций. Викентий Палыч был персонажем во многом противоположным, лёгким на позёрство и гримасничанье, по-мужицки крепким и грациозно-подтянутым. Балалайка была для него инструментом малознакомым и нелюбимым, а вот чесать языком ему явно нравилось, в этом деле он был рад любому зрителю. Впрочем, наблюдательный зритель скоро бы догадался, что Викентий Палыч хорошо осознаёт меру дозволенного, что он вроде бы и балагурит, поддаваясь лишь настроению, скроенному из безотчётной придури, но придерживается той самой отточенности в поведении, когда за попытку отойти на шаг влево или вправо, грозят расстрелом на месте.

– Ещё, ещё!.. – прихлопывая в ладоши, требовала новых песенок Улинька, не обращая внимания на укоризны Катеньки и Евпсихия Алексеевича.

Васильич с притворной суровостью покачал головой, как бы обещая в последний раз поддаться на детские капризы, и заиграл небезызвестный пленительно-тягучий вальс «Амурские Волны», привнося в него лёгкое, безобидное скоморошество. Поддавшись зову выразительной музыки, девять человеческих фигурок, словно контурно нарисованных простым карандашом неумелой ребячьей рукой, проявились на краю поляны. Фигурки обладали безликими головками, спешно процарапанными чёрточками, вместо рук и ног, вытянутыми овальными туловищами, украшенными несоразмерными галстуками и треугольными платьями, что должно было помогать различить мужчин от женщин, и возле каждой головки корявенькими штрихами выписывалось имя человечка: Игорь, Люда, Семён, Саша, Зина… Нарисованные человечки двигались по тропинке на самом краю поляны расшатанным вытянутым хороводом, совершая спазматические движения, словно стайка флюгеров, попавшая в зону розы ветров, и при этом что-то лопотали приглушёнными игрушечными фальцетами.

– А вот и друзья наши припожаловали, на прогулку выбрались! – уже без особого балагурства, а даже с оттенком раздражительности выдавил из себя Викентий Палыч. – Сыграй им, Васильич, таких песен, чтоб коллективный разум застрял на фиксации личностного роста.

– Могём и таких. – послушно оборвал вялую прыгучесть вальса Васильич и вернулся к прежнему репертуару:

«Поздно вечером, за баней,

шевелились лопухи.

Там Алёха нашей Тане

наизусть читал стихи!..»

Но вот из теремка выскочила старушка – весьма скромного роста, но очень бойкого и занозистого характера. Старушка была одета в драповое пальто молочно-кофейного цвета, в маленькие войлочные сапожки, заметно истоптанные, но про которые принято говорить, что им износу нет, а на голове имела странноватую шапочку каракулевого образца, именуемую таблеткой и напоминающую те винтажные головные уборы, что носили дамы сто лет тому назад.

– Куда вы опять собрались, убогонькие?.. что вам опять на месте не сидится?.. – запричитала старушка, выказывая выражением лица не слишком суетливое любопытство и заботу, но норовя как можно скорей схватить самого первого нарисованного человечка за руку, чтоб увести его и всю компанию в теремок, но вдруг увидела чопорно восседающего на троне Льва Моисеевича и остановилась как вкопанная.

– Варвара Мстиславовна! – ошеломлённо произнёс Лев Моисеевич, едва присмотревшись к старушке.

– Лёва!! – воскликнула старушка, узнав своего обожаемого супруга. – Лёвушка, ведь это ты!!

На поляну падали вкусные хлопья снега, так легко угадывающие поветрие романтического волшебства и стремящиеся к нему. Человечки прекратили галдеть и дёргаться, а с мягкой виноватой послушностью столпились на краю поляны. Гармошка с балалайкой лежали на сугробе, уютно прильнув друг-к-другу и отдыхая от настырных, но не слишком умелых человеческих рук. Евпсихий Алексеевич и Катенька, не сразу смекнув, какой диковинной встрече им приходится быть свидетелями, выказывали пассивное добродушие, а девочка Улинька и вовсе не стремилась что-либо понять, поскольку знала, что со временем, как-нибудь, во всём и разберётся. Крыса предпочла вежливо помалкивать, не имея собственных воспоминаний о сердечных делах Льва Моисеевича и Варвары Мстиславовны.

Никогда, при жизни, эти двое влюблённых стариков не смотрели друг на друга с той восторженно-сиротливой печалью, когда имеешь неизъяснимое утешение от одной мысли, что встретился с дорогим тебе человеком, когда забываешь про все расстояния во времени и пространстве, а всякая чувственная мелочь, типа слёз, кажется ненужной и даже фальшивой.

– Что ты тут делаешь, Варвара Мстиславовна? – стряхнув оцепенение, засопел носом Лев Моисеевич.

– У меня и к тебе, Лёва, тот же самый вопрос. Уж не помер ли ты вдруг?..

– Да вот, представь себе, что ничего определённого про это сказать не могу, но пока вот такой, какой есть. Ты что тут делаешь?.. Как тебя угораздило попасть на перевал Дятлова?..