Екатерина Рогачёва - Запасная мечта

Подходя в темноте летнего вечера к дому, услышал голос тёти Тони.

– Всё ходит, и ходит, и ходит. Днями пропадает невесть где. Как с утра пошёл, так и нету. Старый Василь говорил, видел парнишку твоего далеко за околицей, на Мартином лугу. Забирала б ты его, не по душе ему здесь.

– Заберу, – отозвалась мама. – Завтра и уедем.

Я так и замер в тёмных, пропахших травами и молоком сенях. Как завтра? А Алёнушка?

Я выскочил обратно, так и не зайдя в хату. Заметался по двору, потом кинулся в калитку. Тётка Тамара, наверное, давно спала. В окнах не было света. Я замер у забора, окружающего маленький палисадник. Постучать? В дверь или в окно? А в какое? Алёнушка же просила не приходить сюда. Почему? Ругать будут? Мысли метались, кружились испуганным водоворотом, пока наконец из них не выделилась одна, главная. Бог с ним, как-нибудь достучусь, дозовусь, выманю её из дома. А скажу я что? Давай обменяемся телефонами, адресами? Как твоя фамилия? Сможем ли мы встретиться в городе?

Я стоял, как дурак, растерянный и расстроенный, и не знал, что делать дальше. А потом повернулся и побрёл обратно.

Уезжали мы ранним утром. Автобус полз по гравийной дороге сначала к крохотной деревенской остановке, вяло тормознул рядом с ней, распахнул двери. Мы сели. Тяжко вздохнув, он тронулся вперёд, сквозь ещё мокрые от росы луга, в которых путалась дорога. Минута движения, две, три. Ползущие за стеклом зелёно-жёлтые пятна. Яркое синее небо. Как глаза Алёнушки. Не знаю, почему я обернулся.

Автобус как раз притормаживал перед поворотом. Сзади, через пыльное стекло, виднелось цветное полотно луга до самой тёмной черточки леса на горизонте. И тонкая девчоночья фигурка. Я замер, вцепившись в сиденье онемевшими пальцами. Сердце кольнуло, воздух застрял в горле. Алёнушка смотрела вслед автобусу. Светлое платье, золотые косы. Я не видел уже её лица, но знал, чувствовал, что она меня тоже видит. А потом Алёнушка поднесла к лицу ладошки и, кажется, дунула в них. В воздух взлетели лепестки цветов. Синих. Васильки, летние снежинки. Память об одиночестве.

– Что с тобой, сынок? – спросила мама, заметив мой бледный вид.

– Ничего, – сумел я сказать. – Ничего.

Автобус свернул и покатил дальше по пыльной проселочной дороге.

Кто бы сказал нам, людям, почему жизнь так беспощадна. Заплетает наши судьбы в косички, вяжет морскими узлами, свивает в канаты и развеивает по ветру. А мы идём, молчаливые и покорные, глотая этот ветер. С чётким горьким привкусом пепла. Продолжаем просыпаться по утрам, засыпать по вечерам, ходить на работу, влюбляться, расходиться. И даже не помним порой, откуда же этот постоянный вкус на губах, вкус тоскливый и неприятный, неуловимый и нестираемый ни алкоголем, ни поцелуями. Вкус пепла. Вкус сгоревшего счастья.

В следующий раз попал я в ту деревню пятнадцать лет спустя. Когда тётю Тоню хоронили. Два дома там осталось, и в одном из них и собрались поминки. Моя постаревшая мама молча хлопотала у деревянных столов. Древние, седые и непробиваемо спокойные старики и старухи, родня, знакомые и просто соседи из таких же полузаброшенных уже не деревень, хуторов, тихо переговаривались между собой. Я сидел в самом тёмном углу, машинально прислушиваясь к разговорам.

– Страшно, ой, страшно теперича тут жить, – гудел какой-то высокий худой старик. – Особливо зимой. Сидишь в хате, а за окном воет и воет, и снегами заметает. Будто плачет кто. А иногда в дверь ка-а-ак стукнет, словно внутрь просится кто.

– Свят, свят, – торопливо перекрестилась сидящая рядом бабулька. – Страсти.

– А что страсти? – негромко оборвала её соседка в черном платке. – Правда-то. Старые люди недаром молвили про банников, про домовых, да ещё про кого. Батюшку бы вызвать, освятить всё, да разве ж поедет он? Тут на все дома святой воды не напасешься.

– Землю русскую не переспорить, – снова прогудел старик. – Хоть освящай, хоть нет, а кто жил здесь знает. Бродят тут и лешие, и утопленницы, и другая какая нечисть. Вот дед мой рассказывал…

За окнами было темным-темно. Старая обветшалая изба пахла нежилым духом, свечным воском и пылью. Ничего похожего на запах молока и трав, который я помнил. И всё равно, тоска внутри поднимала голову, кусала за душу, не давала покоя. Где теперь моя Алёнушка? Какое солнце гладит её косы жёлтыми пальчиками? Не зря ли не стал я её искать? Может, нужно было плюнуть на всё, сесть на автобус, да и вернуться той же пыльной дорогой обратно, сюда. К ней, к тому, что было.

– Правда? – как-то по-девчоночьи изумилась маленькая набожная бабулька. – Так-таки и завела в лес и что ж, не нашли?

– Почему не нашли? – отозвался старик. – Спустя года два наткнулись на него охотники. Решили, сам помер. Токмо дед говаривал, не сам.

– Много знал твой дед, Иваныч, – фыркнула суровая в чёрном платке.

– Много, – не обратив внимания на сарказм согласился дед. – А вот ещё что было…

Мне до одури захотелось свежего воздуха. Тихо выбравшись из-за стола, я вышел в сени, чуть прикрыв дверь, прислонился к косяку. Закурил. Огонёк сигареты чуть разогнал сумрак позднего вечера. За заборчиком печально замер старый яблоневый сад. Заборчик был полуразвалившимся, забытым и брошенным хозяйской рукой. Скоро и его не станет, развалится окончательно и сгниёт старыми палками в траве. Ничего скоро здесь не останется. Ни дома, ни сада, ни воспоминаний. Оборвётся последняя ниточка.

– А вот ещё рассказывали, – гудел старик за моей спиной. Его хорошо было слышно даже через прикрытую дверь в хату. – Это, правда, деду его дед рассказывал, давнее дело. Видели в наших краях душу девичью, неупокоённую. Будто ходит она кругом деревень, да жертву себе высматривает. А как найдет кого одинокого, лучше мужика, так и начнет ему на горе своё жаловаться. Плачется, на шею кидается, голову дурит. А как поддастся мужик, пожалеет её, так и утопит в слезах.

– Брехня, – не оценила бабка в чёрном платке.

– Свят, свят, – снова испуганно закрестилась её соседка.

– Может, и брехня, – не обиделся старик. – Сам не видывал, врать не буду.

Я выбросил окурок и вернулся к столу. На душе было муторно, словно на похоронах не одного человека, а целой жизни побывал. Может, и своей.

Мама с кем-то разговаривала у окна. Невольно зацепившись взглядом за её собеседницу, я вдруг узнал в ней тётку Тамару, соседку тёти Тони. Подойти? А зачем? Что теперь уже изменишь? Я раздумывал минут десять. За это время тётка Тамара договорилась о чём-то с мамой, доковыляла до стола, села на свободный стул. И я решился. Подошёл, присел напротив.

– Здравствуйте. Вы меня помните?

Она подняла на меня старчески слезящиеся глаза. Всмотрелась, а потом закивала.

– А как же, как же. Ты Тонькиной сестры внук. Помню, приезжал сюда погостить.