Вадим Обёртышев - Адам, Последний человек

Активная жизненная позиция, долго формировавшаяся плакатами, лозунгами и различными видами собраний была отметена в сторону и на ее место пришла так нелюбимая руководителями всех мастей и калибров пассивная созерцательность.

Проблема была еще и в том, что если все-таки приходилось перенести что-то на другой день, то продолжение начатого вчера всегда требовало огромных волевых усилий и почти всегда кончалось полным крахом. Именно это обстоятельство не позволило Забодалову применить свои неоспоримые интеллектуальные способности для получения хорошего образования и продвижения по карьерной лестнице. Когда стало понятно, что на том и на другом можно поставить крест, решение пришло само собой и превратило депрессивную и бесперспективную ситуацию в то, о чем Забодалов не жалел никогда в жизни. Он стал создавать свой мир, открывая собственные законы, причинно-следственные связи, физику, химию, историю, диктуя окружающему свою трактовку всех явлений и событий. Делалось все это шепотом или вообще молча и всегда очень ненавязчиво, поэтому мироздание и, в частности, окружающие Забодалова люди от его вселенского законотворчества почти не страдали. Вот и сейчас, развалившись в кресле, непризнанный творец вяло пытался определить причину существования хамского и негативного в людях, вспоминая противную тетку из трамвая и самокритично стыдя себя за издевательское по отношению к ней поведение. Одновременно шла вялая борьба с традиционно наступающей после оттаивания мозгов Сонливостью. Сонливость брала верх, и вот уже капля слюны выкатилась из угла открытого рта, и противно щекоча кожу подбородка, покатилась на рубашку. Вот уже и Лень, соратница и вдохновительница Сонливости, обняла за плечи и приставила пластилиновый пистолет к виску. Шевелиться нельзя. Можно только дышать. И спать.

Вялое дзыньканье вывело Забодалова из любимого состояния утреннего досыпания. Он нехотя открыл глаза, смахнул рукой ползущую по подбородку каплю, выдохнул, как перед рюмкой водки, и, не вставая с кресла, снял телефонную трубку.

– Извините, одну секундочку, только паяльник положу, – сказал бодро Забодалов, после чего снова закрыл глаза и стал вяло шевелить ногой валяющиеся на полу железяки, создавая шумовое подтверждение своей бурной деятельности.

Через две минуты он опять открыл глаза, подтолкнул со стола банку с шариками, которая со страшным грохотом упала на кафельный пол, громко сказал «ой» и поднес телефонную трубку к уху.

– Извините, – еще раз сказал Забодалов совершенно неизвиняющимся тоном намекая на то, что на том конце провода должно стать стыдно за то, что оторвали от дел такого занятого человека.

– Нет, это вы меня извините, Забодалов, это доктор Богданова.

Теперь стало стыдно Забодалову. Он вспомнил утренний талон на прием, который спас его от многих неприятностей. И вообще, с этой женщиной все было очень непросто.

– Ну что вы, что вы, – Забодалов попытался как можно быстрее выбраться из паутины взаимных извинений и перейти к делу, – моя обязанность бесперебойно снабжать электричеством всех сотрудников, а у вас оно, наверное, кончилось?

Шутка прозвучала глупо и неуместно, и настроение, без того невеселое, совсем скисло.

– А! – ударил себя по лбу Забодалов. – Я ведь еще на прошлой неделе обещал вам лампочку вставить. Сегодня обязательно к вам зайду и с удовольствием вставлю.

Повисла неуютная пауза, во время которой Забодалов мысленно проклинал многозначность велик-могучего русского языка и разные его сленговые интерпретации, которые могут из любой безобидной фразы сделать пошлый намек. Но, к счастью, Богданова совершенно спокойно ответила:

– Не беспокойтесь, Адам, лампочка сама собой исправилась и все работает нормально. Я хочу с вами поговорить, если можете, зайдите ко мне в кабинет после приема, часа в два, сможете?

– Сейчас, – сказал Забодалов, пытаясь сохранить спокойствие в голосе, – мне надо посмотреть заявки.

Он прикрыл ладонью трубку и постучал ею по голове. Затем тяжело вздохнул, пошелестел страницами старого журнала «Рыболов-спортсмен» и стараясь быть максимально сдержанным сказал:

– Да, конечно, после обеда обязательно зайду.

– До свидания. До встречи, – ответила Богданова и повесила трубку.

Суета закончилась. В подсобке снова наступила изначальная тишина, которую теперь не нарушало даже похрапывание Забодалова, все это время сидевшего в кресле. Только сейчас он сидел с открытыми глазами, и по лицу было видно, что тот, кому оно принадлежит, чем-то сильно озабочен. Все дело было, конечно, в предстоящем визите к Богдановой и в том, что она опять назвала его Адамом, а Забодалов ненавидел свое имя и всегда представлялся только по фамилии. Все знакомые легко принимали его каприз, то ли потому, что им нравилась фамилия Забодалов, то ли потому, что называть его Адамом или тем более Адамом Петровичем у них просто не поворачивался язык. Тот же, кто все-таки пытался использовать при общении имя и отчество, попадали под такой град издевательских замечаний, что либо сразу переходили на фамилию, либо просто обходили Забодалова стороной. Но когда Богданова впервые назвала его Адамом, он потерял дар речи и на мгновенье стал обожать свое имя. Она произнесла его так естественно и нежно, как будто делала это всю жизнь, каждый день, каждый час. Впервые Забодалову захотелось встать перед женщиной на колени, прижать ее ладони к своей небритой физиономии и стоять так до конца рабочего дня. Но когда вечная саркастическая улыбка уже сползла с лица, и он готов был протянуть к ней руки, с заоблачных высот забодаловского разума, недостижимых пока даже для него самого, слетели всегда мудрые и рассудительные, знающие все про все Голоса.

Помимо навязчивой игры в однодневно проживаемую жизнь, Голоса были второй серьезной странностью и проблемой Забодалова, которую он старательно скрывал от всех окружающих. Их было два. Тот, который появился первым, был явно постарше и говорил так, как будто он преподавал Закон Божий в приходской школе. Второй, помоложе, появился недавно и говорил как завсегдатай пивнухи под кодовым названием «Заветы Е. Б. Н.», куда часто наведывались все работники больницы. Со временем первый голос вещать почти перестал, а второй довольно активно вторгался в жизнь Забодалова.

Даже выбор места работы, повергший в шок всех родных и знакомых, был связан с тем, что, зная серьезность такой психической болячки, Забодалов хотел сам, никого не посвящая в свою тайну, выяснить как можно больше о самом заболевании и посмотреть на людей, им страдающих. А где это лучше всего сделать, не привлекая внимания, как не в психушке? И вот, проработав несколько лет в окружении совсем больных, не совсем больных, совсем не больных и почти здоровых, он понял, что либо он здоровее всех самых здоровых, включая психиатров, либо его случай единственный и неповторимый в мировой практике. К Голосам, а вернее даже к Голосу, который изредка приставал с умными советами, Забодалов стал относиться как к старому занудному соседу по коммуналке, а последнее время даже научился избавляться от назойливых нравоучений, быстро забивая голову решением какой-нибудь необычной задачи.