Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

– Фрида, погляди-ка только, что есть теперь у меня! Пальто! Хлоя передала, любимая дочь, теперь я могу гулять в парке. Что скажешь? Будешь ты сопровождать меня?.. – и лезет дурацкая радость эта изо рта, как рвотные массы.

Но есть дело, будто, ей до пальто или моей радости?! У неё другая цель, в руках у неё нечто. Прищуриваюсь: судно? Именно! Сверкающая лакированная посудина! Нежно осматривается кругом, взвешивается, ставится на пол, медленно-медленно, со зловещим скрежетом, двигается под кровать, соседом к такому же блестящему щёголю-горшку…

Останавливаюсь, замираю: отрывки, обломки жизни стремительно, огнями проходящего состава, мельтешат в глазах. «Конец!?», – копошится в голове противоречивая спонтанная мысль.

Потом смеюсь, всё громче и неистовей, до колик захожусь в хохоте. Не глянув на меня, оставляет комнату Фрида, а я не кидаю вслед проклятий, радость душит меня.

А Стиг-то – голова, нечего сказать! Кажется, ты полагал, что преподан ему урок? Ну уж… Он иного мнения и «расположение» к рабу Божьему Лёкку его очевидно: «Я не враг вам, Лёкк, и добра желаю от всей души. Будьте любезны: к оплаченному номеру в нагрузку ещё и эта вещица. Оторванная от сердца, удобная и красивая, я бы и сам пользовался ею, не сомневаясь, будь на вашем месте».

К чёрту всё это! Гладкое лакированное судно или энциклопедический словарь, небытие или жизнь, погибель или вечные муки – не всё ли одно?!

Поводя крутыми, как Доломитовые Альпы, бёдрами, уходит Фрида – краешек белого передника за дверью; когда же одумываюсь и хочу метнуть принесённое вслед ей, жгучая неприязнь к самому себе останавливает руку. Бедняга, зачем?! Если всё пойдёт так, как теперь, не придётся ли в скорости всё это ко двору?..

Я давно не видел Шмидта, немца, ни слуху, ни духу с самых тех пор, как стращал он общество германским созидательным началом. Интересуюсь у толстяка Фюлесанга, с которым они теперь соседи и наперсники: где? как? что? Тот наставляет на меня полные сочувствия свиные глазки и качает головой: Шмидта-то, дескать, уж нет в живых…

– …Такое, знаете ли, несчастье!

– Да правда ли это?!

– …Будто не слыхали?! Шмидт покинул особняк, но так и не вернулся, и никто не знает, куда он запропастился. Сиделки шепчутся, он на том свете; возможно, это так и есть…

Ничего особенного – объясняюсь – я не выходил несколько дней, и не знаю новостей.

– …Но ведь престранно же, не правда ли, – исполненный напыщенной серьёзности, продолжает Фюлесанг, – совершенно здоровый человек взял и умер!

– По-вашему, это немыслимо?

Он смущается, но щурится, будто ослышался.

– Вот мы и думаем все тут: он просто потерялся, а всякие толки…

Удивляюсь: неожиданно, что Фюлесанг развивает такую беседу.

– Сиделкам всё ж таки лучше знать… – пожимаю плечами. – Нет?

Фюлесанг таращится на меня, как на безумца.

– Но Стиг-то, Стиг – молчок! А кто сиделки, как не обслуга? Что стоит сочинить им побасенку и самим в неё уверовать?! То-то же… Да и неужто б не известили нас?! – я вновь пожимаю плечами, а он хватает меня за рукав. – Послушайте, умирает один из нас – отчего? почему? – мы же не можем быть сыты только слухами. А значит – ничего необратимого, это точно! Да мы и не верим! Не верим, вот ни капельки! Разве что…

Разве что… Ах, это туманное «разве что», хранящее в себе многое и ничего, глубокомысленное и поверхностное!

– Разве что?..

– Что?

– Вы сказали «разве что…».

– В самом деле?

– Именно! Что это, как не начало новой фразы?

Мнётся.

– Да, пожалуй… Даже и не знаю… Поистине, нелепо и говорить всерьёз!

– Всё-таки расскажите.

– Наверное, не стоит…

– Ну, же… Я весь во внимании!

– Ну, хорошо! – заговорщически оглядывается и срывается на визгливый дребезжащий шёпот. – Госпожа Розенкранц видела гроб…

Пауза. Фюлесангова блаженная ухмылочка вовсе не свидетельствует о какой-то там осведомлённости, скорее напротив… Что ж, верить – не верить?

– Госпожа Розенкранц видела гроб?.. – брови на моём лбу гусеницами взбираются вверх.

Немедленно оговаривается:

– Ну, или книжную полку…

– Полагаете, между ними никаких различий?

– Ах, я не знаю! Работники грузили нечто как-то рано утром на телегу, вроде ящика или футляра – госпоже Розенкранц привиделось это гробом, но затем она поняла, что это непременно книжная полка. Госпожа Розенкранц – натура впечатлительная, она и сама не понимает, как можно было ей попасть впросак!

– Впрямь она обозналась? – осторожно спрашиваю.

Ещё один пронизанный непримиримостью взгляд.

– Но… господин Лёкк, сами подумайте, может, разве, быть это что-то иное, кроме книжной полки?!

Задумываюсь, чешу затылок: и верно ведь, какой такой ящик, помимо книжной полки, можно выносить с первыми петухами, именно книжной полки… Бритва Оккама! – я даже улыбаюсь напрашивающемуся разрешению запутанной задачки!

– …Словом, Шмидт пропал – ясное дело! – проводит жирную, как он сам, черту, лёгкий на расправу Фюлесанг.

– А вы сидите сложа руки… – подначиваю.

– То-то и оно, любезный господин Лёкк, что не сидим. Но что мы можем сделать?! Устроили переполох, обыскали парк, заглянули во все щели и углы, а толку…

– А что ж Стиг?

– Я взял на себя труд говорить с доктором – он проявил участие, и обещал послать людей отыскать Шмидта.

«Совершенно здоровый?.. Взял и умер?.. Невообразимо! Точно пропал, пропал ей-богу!».

– И что же, послал? – интересуюсь участливо.

– А то как же! – заявляет Фюлесанг со всей ответственностью. – Всё ж таки человек…

– Что ж, видел ли кто-нибудь этих людей?

– Никто не видел, по правде говоря, – говорит Фюлесанг и тут же обиженно, поджав мясистые губы: – Вот ещё один неверующий Фома… Послал, не сомневайтесь! С чего ж быть господину Стигу столь жестокосердным, чтобы бросить на произвол судьбы человека?!

«Кто же первый, тот, другой неверующий? – думаю я, и насилу сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. – Впрочем, нетрудно будет распознать: колеблющийся, сомневающийся, небритый, без гардин… В общем, сродни где-то и мне».

– И каковы ж результаты поисков? – спрашиваю.

– Не знаю, увы. Лгать не буду: я Шмидта более не имел чести наблюдать, ни за обедом, ни в парке, ни вообще где-либо в особняке – комната его так и пустует – но вот госпожа Визиготт уверяет, будто прогуливался тот аккурат под её окном, и, окликнутый ею, даже сделал знак рукой.

– После пропажи? Как же это так?

– Большой вопрос! Что тут можно подумать?! Ясно, что Шмидт-то жив-живёхонек, но вот возвращаться в общество отчего-то не спешит и, кажется, показался госпоже Визиготт лишь в подтверждение – жив, дескать…

– Странное дело!

Прогуливающийся под окнами Визиготтихи беспечный вполне себе живёхонький немец ложится на душу куда слаще гроба госпожи Розенкранц, я даже вполне готов уверовать, что слабые глаза не сыграли с госпожой Визиготт какой-нибудь шутки. Даже так: хочу верить в это – вот в чём суть! – желание нелегко задушить. Однако и убеждать себя при очевидности обратного…