Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

© Михаил Лукин, 2017

ISBN 978-5-4483-4889-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ну, вот и всё, друг, вот и всё…

Глаза широко раскрыты, втяну носом – воздух морозный, обжигающий, и бродяга-ветер пронизывает до костей; как ему удаётся это, вроде бы нет почти, а завоет раз и душа вон. Вдохну глубоко-глубоко, пока могу ещё, вдохну и долго прихожу в себя – счастье накатывает, точно приливная волна, тёмная, серо-зелёная, ледяная. А внутри всё клокочет, всё пылает внутри настоящий пожар. Что же это за счастье?! Курам на смех, а не счастье! Да нет же, нет, именно счастье, неизбывное и непревзойдённое – идти совсем ничего, а сил ещё полно, силы не покидают. Господи, и я ещё могу дышать! А холод, а снег… Ну их. Тоже мне неудобство.

Но он, мой товарищ, он говорит, что не может идти дальше, он шатается и падает тут же безо всякой надежды на то, чтобы подняться. Нет, он пытается, но говорит, что с ним всё кончено и падает вновь.

– У меня больше нет сил идти, – говорит он, – и взяться им неоткуда. Я всё думаю, конец ли это?

Тогда я сажусь рядом.

– Возможно, так – отвечаю, смахивая снег со своей и без того белой головы.

– Где эта ваша лодка, – спрашивает он, – где море, и где лодка?

– Море – здесь рядом, вы спокойно можете слышать его гул, если захотите, мы не дошли всего ничего, а там уж и лодка…

Сказал то сказал, но сам гляжу в снежную пелену с тоской – авось, вспыхнет где хоть крохотный лучик. А он знай себе усмехается, бессильный да колченогий:

– Ну, вот так всегда, стоит только протянуть руку, а цель и исчезла!

– Это пустое, дружище, я-то здесь, и немало силы ещё в этих руках; я дотащу вас.

– Откровенно говоря, на вас самого больно смотреть, а вы ещё храбритесь…

Мы дружно смеёмся, смеёмся в голос, насколько сами в состоянии, так что звуки отражаются от скал и носятся в воздухе друг за другом, весенними ласточками. Я питаю надежду, что смерти будет легче отыскать нас в снежном безумии по голосам.

– Знаете, я ведь ожидал худшего, – говорит он затем, чуть помолчав, – там, когда мы вышли из двери, когда спустились с крыльца, когда вышли за ограду… Я ожидал чего-то, что будет таким же сильным, как мой дух, что велит мне остановиться или повернуть назад, что заставит думать, будто, таская изрядный багаж жизни за спиной, в конце этой жизни я совершаю огромную ошибку. В моей голове живёт нечто, червяк, паразит, в моей голове опухоль размером с кулак, разрастаясь и разрастаясь, она давит, так что я не всегда могу поступать в соответствии с собственными желаниями. Я многое забываю, многое вижу в искажённом свете, в моих глазах постоянно стоит пелена, я могу быть и грустным и весёлым одновременно, что вовсе противоречит всякому здравому смыслу…

Ну, вот ещё! Сидим чёрт знает где в прибрежных скалах, на краю мира, а он о здравом смысле – чего ещё не хватало. Мотаю головой и демонстративно зажимаю уши, как он сам делал всегда, когда мы говорили о нашем здоровье.

Увидев это, он улыбается, на этот раз слабо и как-то безжизненно:

– Ай, полно вам… Я всё помню. Сколько прошло с тех пор?

– Всего ничего, два или три дня.

– Бог ты мой, не может быть! Мне казалось – год или того больше, лет пять.

– Выходит, вы всё-всё помните.

– Нет, чёрт возьми, но я иду следом за вами в нарушении правил – я говорю вам, чем болен, и у меня покойно и мирно на душе от этого. Знаю, не эта дрянь будет причиной моей смерти.

– Да, тем не менее, сейчас мы отдохнём чуть-чуть и двинемся дальше…

– Конечно, конечно…

Он глубоко вздыхает, воздух в его лёгких клокочет, точно в трубе. Ба, да это же целый музыкальный инструмент, вот что! Надо подумать – истинный гобой в твоих собственных лёгких! Опухоль в голове и гобой в лёгких.

Я ложусь рядом с ним в снег и думаю о своём.

Я хочу курить.

Шум в коридоре стихает, они ушли…

Долго они ходили тут шаркающей походкой, долго звенели костями и хрустели позвоночником, туда-сюда, туда-сюда; потом пришли сиделки и забрали их, развели по комнатам – никто из них не умер, не продемонстрировал признаков удушья, но и улучшениями не похвастался также. Впрочем, это тоже неплохо для них – овощ может долго хранится в надлежащих условиях и если не начал подгнивать, он вполне может дотянуть до следующей весны. Конечно, до весны далековато, но условия у нас замечательные, всем бы такие условия, как у нас!

Теперь, облачённые, как в робы, в полосатые пижамы, лежат по комнатам они, каждый в персональной, у кого лучше, у кого – похуже, сообразно собственной значимости и, разумеется, приобретённым билетам. Теперь их мысли снуют там и сям, и делают себе то, что недоступно дряхлым бессильным телам, а души, такие же юные и лёгкие, как бабочки, устремляются к далёким тлеющим ещё в ночи огонькам памяти. Теперь мыслям их возможно облачиться в одеяния мечты и жить своими собственными жизнями, которыми они сами не прожили.

Кто-то из них сделал гимнастику, сжал нечётное количество раз ладонью каучуковый диск, попытался с первого раза докоснуться пальцем кончика носа, а кто-то и сразу рухнул в забытьё, дарованное сгущающимися сумерками и болеутоляющим. Мочевой пузырь опорожнён, кишечник чист, лёгкие до поры свободны от мокроты – нужно ли ещё что-то для отхода ко сну!? Проглочены и таблетки, иглы уверенно вонзились в разбухшие рыхлые вены, сделав их ещё более разбухшими: никакого давления, никаких болей, никаких голосов в ушах, ни малейших причин для беспокойства… Сон…

А ты не спишь…

Нет, не сплю. Отчего – и сам не знаю…

Я размышляю. Возможно, именно это не даёт мне забыться, и сон не в состоянии проломить стену тяжкого бессилия, а возможно я и не должен спать вовсе. Бессонница – удел творцов! Прежде лишь ночь была мне сестрой, и лишь ночь была мне отрадой; утром же я впадал в безумие, точно посечённый осколками, взорвавшего внезапно воздух рассвета. И тогда я истекал кровью, и молился о скором вечере, и он приходил… как спасение, как неоскудевающая длань… Но тогда день, отчего-то был гораздо короче или же мне это лишь казалось.