Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

– Возьми меня, пожалуйста.

И больше ничего.

Дитя, ты думаешь, я не слышал тебя? Нет, я лишь сделал вид, будто твои слова прошли мимо моих ушей, но всё вдруг затрепетало во мне, пришло в движение, и сердце вспыхнуло тем самым таинственным и самоубийственным огнём, доводящим, порою, до исступления, именуемым страстью.

И, повтори она это, пусть даже и ещё тише, я бы, наверное, сделал так, как она просила, набросился бы на неё прямо там, среди заросших могил распалённым чудовищной жаждой юной плоти монстром. Но она хранила молчание, и робость одолела её, только маленькая грудь ходила ходуном, да крупная вена на шее яростно и порочно пульсировала под смуглой кожей. Скрыл своё преступное смятение и я.

Возможно, я испытывал чувство к ней, слишком светлое для животной страсти, даже очень возможно, и оттого не смог бы свершить то, что те другие, которым она доверилась. Возможно, это было близко к влюблённости – кто способен сказать об этом по прошествии стольких лет! – ибо память порою всё искажает, делает кривым то, что тогда казалось ровно-безупречным, и выпрямляет сломанное.

Но она промолчала, боязливо оглянувшись, словно бы мёртвые навострили уши и слушают, а, быть может, и смотрят на нас во все глаза. Не страшась мёртвых, я оглянулся, тем не менее, по сторонам, а затем, недолго думая, продолжил нести чушь о тех, кто был там похоронен, в душе убеждая себя, что Ольгины слова мне лишь почудились. Будто мало со мной происходило подобных ошибок! Затем лишь, много времени спустя, на пароходе из Осло в Берген, услышав щебетание двух влюблённых, русскую речь, родную, я понял, что говорила мне тогда Ольга и то, что это был голос её души.

Вот так… Голос души – ему нет необходимости в словах и звуках, спонтанный возникновением, он легко проникает внутрь того, кому предназначен; немногие могут понять его. Ах, извечная беда – понимание.

Фрида, ездила ты пароходом на север?

Белые ночи, северные сияния, звёзды и бескрайнее море, от которого так и веет первозданным холодом, перед которым ощущаешь себя не то, что вошью, – даже не песчинкой! – молекулой, атомом в первозданном хаосе Творца. Любому порыву ветра ничего не стоит сбросить тебя с палубы, перевернуть всё это создание человеческого «гения», ревущую и выбрасывающую в воздух дым машину, пароход, перевернуть и затопить, а пассажиров отправить на корм рыбам. Когда осознаёшь это всем своим куцым умишкой, то пугаешься сперва, затем же начинаешь восторгаться; порою любопытно – а коли уж случилось бы так, такая катастрофа, выбрался бы я сам на берег, или через рыбье нутро месяц спустя очутился бы в желудке какого-нибудь норвежского социал-демократа.

Я тебя напугал? Ты всхлипываешь, дышишь часто… Ого, я взволнован – это может быть небезопасно для тебя! Нет-нет, не верь мне, ради Бога, забудь мои бредни поскорее – всё, что хорошо одному, может быть губительно другому. Съезди пароходом на север, не пожалеешь, главное – не забудь о морской болезни и её последствиях.

Так о чём, бишь, я? Ах, об Ольге! Да, теперь бы я рассказывал ей вовсе не о мёртвых, а о красотах Гудбрандсдаля и мыса Нордкап.

Сгустилась ночь, бездонная, точно колодец. Ночь гримасничает мне из-за закрытого окна, ночь зовёт меня на серьёзный разговор – мол, смотри, я – вечная, а ты, будь хоть творцом из творцов, скоро исчезнешь, растворишься, уйдёшь навек, и кто вспомнит тебя… У меня нет причин спорить с ней, она всегда права, но и смеяться над собою не позволю.

Свеча выгорела, но у меня их много, спасибо Хлое!

Где мои свечи? Я не помню… Кажется, я припрятал их под подушку в коробку с сигарами, чтобы Фрида не забрала (будто бы она этого не знает!), но идти к кровати… бррр, далеко, я уж пристыл к ледяному полу. Ах, нет же, нет, они под половицей в углу, а вовсе не под подушкой – но это ещё дальше! Да и какого пса нужда мне в этих свечах, коли здесь есть электричество, одно из радостей двадцатого века!? Вот я сейчас включу все четыре лампочки разом и изгоню тебя, проклятая, хочется или не хочется тебе уходить!

Затем вспоминаю вдруг с некоторым сожалением – у меня нет лампочек в люстре под потолком; Фрида хотела вкрутить их, но я её прогнал. Я хотел быть первобытным человеком, варваром, шаманом, заклинающим огонь, я хотел видеть свет живым, а не нанизанным, точно на солдатский штык, на спираль лампы. Коли уж суждено было мне окончить дни здесь, так отчего бы ни с частицей природной пещерной дикости.

Смеёшься… И впрямь забавно: в этом теле ничего от варвара, лишь беспомощность… А тех, от кого так же мало толку, как от меня, знаешь, в былые времена убивали, не так ли? Просто-напросто отводили в лес и бросали умирать. Нашёлся бы тот, кто покончил так со мной…

Ты можешь сделать это, дорогая? Вот, Хлоя не может, а ты? Тоже?

Тогда иди к чёрту!

Утром просыпаюсь в кровати, вернее, продираю глаза. Сна не было, нет, было полузабытьё, и я сам себя пытался убаюкать сказками прошлого, мною же и сочиненными.

Как случилось мне оказаться там, на кровати? Кто-то перетащил меня на кровать с пола, потому как сам я не хотел возвращаться на эту скрипучую тахту, не хотел или не мог. Это, верно, Фрида – а кто же ещё? – одна либо с чьей-то помощью. Она уже была здесь – на заваленном бумагами столе стоит кофе, холодный, как я люблю, и таблетки, одна красная и две белые. Белые не знаю от чего, я их выбрасываю, а красная… О, чёрт побери, это самое то, что мне сейчас нужно!

А не мог ли кофе просто остыть сам по себе со вчерашнего дня, ведь вчера я не пил его? Нет, ведь и таблетки тоже здесь; выходит, Фрида не забывает меня. Я же, хотя и не спал, с большим усилием могу припомнить её появление.

Теперь, страстно протянувшись к столу, я со всем ужасом осознаю, как мне больно, и постигаю невыносимое расстояние от кровати до стола. Боль, пробудившись вместе со мной, не даёт воспрянуть и сковывает дыхание; боль – огромная чёрная старуха с ножом, волком прыгает она на меня, вонзает нож в грудь, и медленно-медленно поворачивает рукоять, глядя мне прямо в глаза. Неправдоподобно медленно…

Господи, уберите её, нет мочи больше видеть её!

Если бы можно было описать словами всё то, что я чувствую, если бы можно было выразить всё это буквами, сложив их в фразы, а те в предложения, то получилось бы нечто не менее значительное, чем «Война и мир» графа Толстого.

И жилы напряжены; собираюсь силами, один-единственный могучий рывок, стоивший всего – уродливая старуха летит прочь и я вместе с ней, кубарем с кровати. Пружины отзываются протяжным жалобным стоном.

Больно…

Ползу к столу на четвереньках, старуха здесь, не отстаёт, шаг за шагом, метр, два, три – какая огромная комната, зачем нужда мне в такой?! Это всё Хлоя постаралась и выхлопотала мне самую большую. Она платит за неё изрядную сумму, она хочет, как лучше, а её несчастный отец не может здесь убежать от своей Боли.