Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Вот, наконец, она, красная! Хватаю её с жадностью, невиданной смертным, хватаю трясущейся рукой, чуть не выронив, проглатываю, и всё…

Ещё десять минут, нужно потерпеть, десять минут, всего-то, точь-в-точь, ни минутой больше, ни минутой меньше. Зажмуриваюсь и сворачиваюсь клубком на полу, будто побитый пёс, и зубы скрипят, и ногти скрежещут по доскам пола; и я считаю… считаю… минуты, секунды, мгновения…

Проходит время…

Фрида, ты всё ещё здесь, под кроватью? Молчишь, но я-то знаю, что здесь… Благодарю тебя, что прогнала эту старуху, благодарю, тебе обязан я своим спасением. Если ты только видела со стороны меня, то одной своей жалостью и состраданием пробудила во мне чувство вечной признательности. Никогда, никогда больше не буду я издеваться над тобой, обещаю. Ну, или почти не буду…

***

Да, теперь мне легче, куда как легче… Лишь голова полна тумана, да веки пудовые – как трудно их поднимать! Воспалённый взор блуждает по комнате, по стенам и полу, и выискивает кругом в опостылевшей обстановке вещи, которым можно восхищаться.

Напротив кровати на стене, окрашенной в тошнотворный салатовый цвет, мне повесили картину, репродукцию «Крика» Мунка. Появление её здесь таинственно и не зависело от моего желания, да и вообще картины здесь ни к селу, ни к городу, поначалу я даже не замечал её, но затем, лёжа в кровати после приступов, начал присматриваться.

Определённо, думаю теперь, это самое замечательное из всего, что мне довелось видеть!

Почему?

Бывает, глубокой ночью или же рано утром я кричу до тошноты, не всегда от боли, чаще из вредности и тоски – мне дурно, я хочу, чтобы и другим было дурно также, всем тем, кто обитает в соседних комнатах, в соседних мирках. Желаю действовать им на нервы, залезть под кожу, выпить у них всю кровь, хоть она и насквозь больная. Но многие из них настолько плохи, что уже даже не жалуются на меня, просто лежат по комнатам под капельницами и сосут хлебный мякиш. Возможно, они даже не могут думать обо мне дурно, ибо просто не в состоянии думать, они обратились в растения, они отрывают рты для таблеток и микстур, моргают глазами, чтобы показать попало им что-нибудь в рот или нет. Им даже нет нужды во вставных зубах, мостах и коронках – им вливают всё в жидком виде!

Как я ненавижу их, как я ненавижу себя! И как пылаю я, и как неистов в святой ненависти! Кажется, я хочу воскресить мертвецов своими криками, но я явно не Иисус, скорее напротив. Или же я слишком скромен: быть может, если через многое время по моей смерти на мои кости кинут покойника, он вдруг оживёт?

Да, наша богадельня давным-давно стала институтом растениеводства. Хоть какой-то остряк обозвал её «Вечной Радостью», как значится на вывеске над входом в парадную, я сам называю её «Вечной Ночью», это ближе к истине – с моей лёгкой руки название прижилось, а старое – почти забылось, истерлось. Не сказать, что это расстраивает мои и без того расшатанные нервы и доводит до горячки, но удовольствия в этом ровным счётом никакого. Целый штат сиделок в белых передничках круглый день занимается культивированием давно засохших стволов, пытаясь поддерживать жизнь там, где её уже не может быть. Судя по их лицам, такая рутина выбивает из них всё человеческое, а сама моя любимая Фрида давным-давно обратилась в некое подобие броненосца или дредноута на суше. Она прёт и прёт вперёд своей большой грудью, круша в клочья все льды и айсберги, попадающиеся на пути, все её действия механизированы, в них нет души, и я думаю, так же ли она ведёт себя вне этих стен. Видимо, также. Это целый мир паровых машин, лампочек, гальванических элементов и чтобы там жить, нужно самому стать Максом Планком и Николой Тесла, человеком, механизировавшим свои жизненные процессы до отвращения.

«Вечная ночь» – это с полтора десятка сиделок, более-менее привычных к медицинскому делу, ангелов, спускающихся к нам с небес, пара подсобных рабочих, сторож и повар, и также два доктора, два пророка и чародея, Моисей и Иисус Навин… Одного уже нет, господина Остерманна, того, кого я неплохо знал, и кто был увлечён моими книгами; он не вынес своего существования и исчез неизвестно куда. Остался лишь один, но ему наплевать на мои книги, да и на меня самого.

Как всё просто – люди и ничего кроме людей! Нет, быть того не может; люди здесь играют куда меньше роли, чем в обыденной жизни. Мы-то уж давным-давно не люди, сиделки, что постарше, ими никогда и не были, а молодые… будут ли. Доктора? Один испарился, второй… Нет, мне не след понимать всё так буквально – если я встречу здесь хоть одного живого человека, то поставлю в известность об этом Красный крест и Лигу Наций.

«Вечная ночь» – вселенная о трёх мирах; мир отживших, Мидгард, второй этаж, где коротаем мы, «овощи», свои дни и ждём предначертанного свыше исхода; божественный мир, этаж третий под самой крышей, куда едва ли возможно пробраться, покуда жив, и где приемная Создателя; и мир обычный – первый этаж, где сиделки стучат ночными горшками и звенят склянками, и повар горланит: «Обед! Обед!». Спуститься на первый этаж вполне возможно, это не возбраняется, возможно и оказаться снаружи, в широких добрых объятиях старого парка, однако мало кто настолько крепок что ногами, что душою – оттого огромный парк почти всегда пустует. Настежь для нас и небеса – широкая лестница, обложенная мрамором, ведущая прямиком в Асгард, великий радужный мост, гулкий и крепкий, но вознестись туда… также достояние избранных. «Высок Господь, живущий в вышних…» А ведь где-то там сияет Вифлеемская Звезда, и святой Пётр гремит ключами, и где-то там нет запаха спирта и не стучат друг о друга те самые ночные горшки. И где-то там наверху совсем нет места нам.

«Вечная ночь» – мир, заселённый тенями, вселенная немолчного сочувствия! «Вечная ночь» смеётся над нами, как сам Сатана, она прикипела к нам, мы видим её везде, и не видим нигде. Порой всё, что есть вокруг, представляется родным домом, спокойным и умиротворённым, каков он и должен быть, порой я сам убеждаю себя в этом, и я верую в бескрайнюю силу своей фантазии. Верую до боли в душе, которая на деле является мне болью телесной. Едва же я перестаю верить, вновь нечто зудит в этой душе, глубоко-глубоко в душе. Старые засохшие деревья! Овощи! Где вы, ау?!

Да, мы здесь, мы никуда и не уходили!

И пылающий обманчивый взор вновь задерживается на картине – вот, мне лучше, и я не буду кричать так, как господин Мунк, по крайней мере, до следующего приступа, и ухо отрезать себе не буду также. А значит, господам и госпожам «растениям» можно чуточку перевести дух.

В мою дверь стучат; стук тягостно-настойчивый – тот, кто топчется за дверью, имеет важную причину стоять и стучать. Фрида уже была здесь, выходит, за дверью не она, стала бы она совать свой нос ко мне ещё раз с утра – чёрта с два. И я не отвечаю, у меня нет совершенно никакого настроения.