Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Я вообще был мрачен, суров и нелюдим, я всячески соответствовал своему реноме, бывшему у меня ещё со времён столичных сигарных обществ. Все знали: Миккель Лёкк, блудный сын далёкого, скованного льдами и безумием безвременья, края, Гипербореи, непроницаем, он только и делает, что сидит и молчит, никакая иная репутация не привязывается к нему и ни к чему не обязывает. Да, я был себе на уме, но сигарный дым не располагал меня к шумным компаниям, оттого мне приятнее было в одиночестве блуждать в его клубах, изредка перекидываясь с кем-нибудь парой-тройкой словечек, аукаться, точно в дремучей-предремучей чащобе. И ни политика, ни войны, ни жаркие споры о государственном устройстве островов Микронезии не занимали меня настолько, как любимая сигара.

И вот кто-то утверждает, будто я с намерением развязал теперь здесь эту новую войну, с претензией на мировую…

Я, мрачный нелюдимый человек! О, довольно наивно обвинять меня в том, что и без меня существовало от века – в конфликте интересов, которым никакие Правила не помеха.

Но «Профсоюз Замученных Хорошим Обращением»… О, это, признаться, то дело, о котором я всегда думаю с удовольствием. С этого я начал нарушать Правила, обращать их в ничто, повергать в прах, с этого приобщился к сладостному греху неповиновения Создателю.

Кто был тот первый, я не знаю, к моменту моего появления в «Вечной Ночи» его уже тут не было, но осталось некое общество, организация, покрытая мраком священной тайны, орден. Да, это будто бы был клуб посвящённых, основанный на ровном месте, по сути на какой-то ерунде – то ли на вере в грядущее обретение сокрытых Евангелий, то ли – что менее удивительно! – на интересе к книгам Жюль Верна – и вот, мол, члены его собираются в заранее условленном месте в не менее условленное время и в глубокой конспирации при таинственном сиянии свечей обсуждают, что сбылось из книг сего знаменитого француза, а что – нет.

Сокрытые Евангелия меня мало интересовали, а вернее, не интересовали совсем, равно как и Жюль Верн, порой – чего уж тут греха таить! – я испытывал равнодушие к обоим этим явлениям, хотя те немногие люди, состоявшие в обществе и зазывавшие меня туда, никак не могли взять в толк, как можно не интересоваться возможностью путешествовать на Луну и Венеру с помощью гигантской пушки.

Короче говоря, мне было тоскливо.

Затем, в неурочный несчастливый для «Вечной ночи» и тех, кто её населяет, час, я узнал о Правилах, подспудно, ведь они не афишировались и не висели в рамочках с золотыми ободками в коридорах и рекреациях, они были незримы и витали над каждым из нас, точно туман, ложась гнётом на наши и без того на ладан дышащие тела. Так же и со мной просто случилось так, что моё внимание стали акцентировать на некоторых важных и не очень вещах – не нужно было делать то или иное, не нужно было говорить на щекотливые темы, ведь это не приветствуется доктором. Узнал я, кроме того, что собираться числом более двоих человек в любом ином месте, кроме столовой, или кают-компании, как её здесь именовали, не рекомендуется – оттого, собственно говоря, тайный орден крестоносцев имени Жюля Верна и стал тайным. Конечно, затем, всё это мифологизируется, обрастает бородой, точно древний анекдот, становясь из безобидного общества, объединённого, пусть глупым, но каким-никаким интересом, не больше не меньше темой для возможной докторской диссертации какого-нибудь из ушлых последователей герра доктора Фрейда.

Вот тогда-то я и вошёл в число участников общества.

А всё от тоски, от стремления как-то разнообразить бытие, ничего более… А тут ещё совсем некстати была эта странная нелюбовь доктора Стига ко всему, что творилось в стенах «Вечной Радости» без его ведома – как любой уважающий себя диктатор, он желал управлять всеми сторонами жизни своих подданных, контролировать все их жизненные процессы. Чего он хотел добиться этим? Будто бы его страсть как занимало то, как мы принимаем пищу и как справляем нужду! Чёрта с два! Он просто-напросто хотел чувствовать себя единственным и хотел, чтобы это осознавали окружающие. И вот он расхаживает деловито по коридорам, заходит в комнаты, даёт указания… Делает всё, чтобы быть значимым, и чтобы «Вечная Радость» принимала его в качестве Творца, не пророка, не какого-то там Моисея, слепого исполнителя чужой воли, призванного принять каменные скрижали с заповедями и донести их до своего народа, – пророк для него – слишком мало! – а того, кто выбил эти скрижали, нанёс на них священные слова.

Но моя тоска была сильнее воли доктора, она и теперь сильнее, как бы не убивали её.

Тайное общество при моём участии очень быстро стало не столь тайным, как хотелось тому, кто его основывал, и уж тем паче мы предали забвению месье Жюля Верна, при всём к нему уважении. Отныне мы говорим именно о политике и именно о государственном устройстве островов Микронезии, ни о чём другом мы не думаем, и Жюль Верн и прочие Натаниели Готорны у нас уж не в почёте, мы выдумываем способы разрушить мир до основания, изобретаем новые страны и общества, конструируем новые мировоззрения и религии.

О, видывал бы нас со стороны доктор Стиг!

Доктор, доктор… А что доктор? Долгое время он не мог поверить в то, что под его боком происходит передел мира дрожащими руками стариков, не мог и в толк взять себе, как можно, будучи почти мёртвыми, размышлять о вооружённом восстании. А кто-то из нас, тем временем, метит уже в вице-короли Мадагаскара или в правители Трансвааля, а кто-то и готов своими кровными поддержать любое моё предприятие, которое бы я ни задумал, будь то хоть экспедиция за сибирскими алмазами, или очередной, который уже по счёту в истории, трюк с «железной маской». Но в любом случае все веселы и полны решимости хоть что-то сделать, и все сходятся на том, как скучно, как неизбывно тоскливо просто лежать здесь и принимать пищу и процедуры безо всяких прочих действий. На Правила же, само собой разумеется, было уже всем наплевать…

Какие уж тут теперь Правила, когда осень в самом разгаре и солнце вовсю дарит Земле последние тёплые деньки. Вечно юные души не хотят тюрьмы, им нужен простор и запах земных трав, птичье пение и рокот бурунов, а, быть может, и припрятанные на далёком острове сокровища, за которые нужно сразиться с бандой головорезов; вечно юные души собираются на пикник. Да, пикник! Совершенно открыто, не таясь, не прячась, точно заговорщики, они, с десяток постояльцев, собирают корзины с едой, и удаляются на пикник. Кто подбил их на это – неизвестно, возможно, это было спонтанным решением коллектива, нашедшим понимание в тех самых душах, что так искренне страдали от тоски и надеялись на лучшее.

Но надежда не к лицу постояльцу «Вечной Радости», ему к лицу лишь та самая Радость, глупая, перманентная, ни на чём не основанная, поддерживаемая таблетками и инъекциями. Господи, нужно ли было выдумывать ещё что-то, кроме того, что может казаться естественным? Чего проще – радуйся лишь тому единственно, что доставляет радость тебе, нравится глотать таблетки – глотай, вращай глазами и ходи на руках, прыгай на одной ноге, будь рад до почечных колик; а коли радуешься природе, последним уходящим тёплым денькам, так не думай более об ином, если, разумеется, сам не хочешь. Но нас это не устраивает, нам претит это, нам нужен страх, страх – наша инъекция. Пациенты вырвались из усадьбы, но далеко всё равно не ушли, побоялись, несмотря на тёплый день и отличное настроение. И вот со своими корзинами они располагаются прямо в парке.