Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

– …Времени, – улыбаясь, подсказывает он мне, – Что ж, и у меня есть такая проблема.

Напряжённость тут же улетучивается: чего-чего, а уж времени-то у нас в избытке, в таком избытке, что аж и не знаешь, чем занять. И тут мы уславливаемся, невзирая на обстоятельства, видеться каждодневно, обмениваться мнениями, быть в союзе, и не таить обид, что бы ни случилось.

Рождается ощущение сюрреализма происходящего, но мне любопытно отставить его на второй план – гипертрофированное профессорское донкихотство пленяет, побуждает взглянуть на привычный мир под другим углом, ибо в суждениях он почти всегда резок и прямолинеен, но вместе с тем ребячески наивен. Постепенно начинал я прожариваться на том масле, что от любого из находящихся здесь, можно ожидать лишь одного, да и то по воскресным дням второй половины месяца, но…

Смерть Шмидта оказалась толчком.

И вдруг замаячило на горизонте что-то живое, не пропахшее нафталином, без пыльных фраз, паутины в углах, и вышедших в тираж богомольцев.

Получил инъекцию жизни и Миккель Лёкк. Невозмутимый прежде, без конца думает он о совершенстве расходящихся по воде от брошенного камушка кругов, и о том, из чьих рук скользнул этот камушек.

Что ж, недруга резкой прямолинейностью я не наживаю.

Я счастлив ошибиться, не совсем ожидаемо для себя!

Напротив, мы сближаемся, я и Сигварт, становимся едва ли не приятелями, спонтанно, на ровном месте; при встрече мы в шутку раскланиваемся точно какие-то любители карт и выпивки из высшего общества, со стороны на нас забавно смотреть. Хоть и не страдаю одиночеством я, однако, присутствие в этих стенах задающегося некоторыми, пусть во многом и наивными, вопросами человека не может не импонировать.

Исследуем старинный парк, подолгу беседуем… Он говорит, будто прежде страшился открытых пространств и промозглых сырых ветров, но нынче жизнь странно корёжит его, перекручивает, и старые привычки, атрофируясь, сменяются новыми, и вот, вроде бы он уж вовсе мало походит на прибывшего однажды в «Вечную Радость» человека. На что сетовать, к чему взывать – он и в толк не возьмёт! Что обнулило его, поглотив сперва, прожевав, затем выплюнуло, скрученного, изломанного? Что сманило тьмой его, не отдалив от света? Нет, немалое теплится ещё: привязанность к детям, уютное чувство к плетёному креслу у камина, альбому с репродукциями импрессионистов, рюмке душистого бренди, но это остов, говорит он, обломки, руины, в остальном же – выжженная бескрайняя равнина. Да, ещё и странная зыбкая уверенность в некоем осязаемом будущем будоражит, не даёт покоя, будто бы нечто или некто не желает пока вычёркивать имя Сигвартово из книги сует и томлений, а желает… Гм, неясно, что желает – прежде думал он всякое, а теперь склонен подозревать над собой эксперимент слишком изощрённого изуверства. «Вот как! И в чём это выражается?», – вздрогнув невольно, и ожидая, должно быть, откровенности, спрашиваю я. «В чём? – он пространно улыбается. – Не находит ли на вас порою чрезмерная уверенность, что будущее всецело в ваших руках?». – «Ничего подобного!». – «А у меня… – он задумывается. – Странно… Вот послушайте: теперь, говоря с вами, я почти уверен, что вскоре уеду отсюда, покину «Вечную Радость», и отправлюсь в путешествие (быть может, что и в Россию – отчего нет!). Ха-ха! Отчего я ещё не сделал этого? Просто пока не так сильно этим увлечён!». – «Да-да, разумеется…», – сглотнув мимолётную горечь, но всё же безо всякой задней мысли киваю я.

Рассказывает он и о семье, ласково, с выраженным чувством, о супруге, что уж в ином мире, о детях, внуках, – кто, что, да как. Подмечаю: то и дело, плутает во внуках он – то трое, то четверо, а раз упомянул семерых, и даже назвал каждого по имени, видимо, чтобы не быть уличённым во лжи. До поры отдаёт это забавой, и позволяет мне подначивать: «Простите, запамятовал, сколько же внуков у вас, добрый профессор?». Но когда в один раз, округлив глаза и замахав руками, он горячо отверг сам факт того, что был женат, «какие, стало быть, ещё могут быть внуки!», я стал куда осмотрительней, и не лезу на рожон. И, само собой разумеется, о разговоре том в своей комнате после знакомства с Капитаном и не заикаюсь. Всё кануло, раз уж на то пошло, что-то попросту переменилось, жизнь не стоит на месте даже у нас: всеобщее уныние сменилось ликованием, рассеялась серая мгла, и седые капитанские усы с героическими нашивками царят нынче над обществом. Капитан, как Фигаро, и здесь, и там, и повсюду, и у всех на устах лишь Капитан. Конечно же, уж поросла быльём и та неутолимая профессорская жажда непременно вырваться из «Вечной Радости»… «Ведь так, профессор?». Тот же, лукаво, но простосердечно (как умеет только он, да некий ламанчский идальго) глядя мне в глаза, отвечает лишь, что сам-то по себе он полон сил и планов, однако «…История со Шмидтом всё одно тёмненькая». «Да нет уж, ничего тёмненького – всё ясно, как день! Темень тут лишь с вашей головой и вашими устремлениями». – «Да-да, дорогой Лёкк, в голове, – сокрушается он, – именно тут, большое ненастье!», и я толкую это выражением сожаления по поводу собственных нежеланных мыслей… Могу я разве думать, что невзначай поверяет он меня тем, чего тут сторонятся – хворью, бедой!

Сигварт приглашает меня к себе; это тем более странно, ведь дружеские визиты не приветствуются, а он, видимо, не хотел бы конфронтации с властью. Когда я вежливо напоминаю ему о возможных последствиях в виде, к примеру, неудовольствия Стига, Сигварт задумывается не на шутку, но вовсе не о моих упреждениях, а о том, что ему нечем и попотчевать гостя: «Вы вот мне сигары предлагали, пусть и не курю, а я… Верх невежливости!». Случается, дети присылают старику всякую всячину, свежие фрукты, шоколад в хрустящей обёртке, но так это обыденные вещи, говорит он, и нет в этом ничего необычного, такое есть у всех. «Быть может, вы сами хотели бы что-нибудь, Лёкк? Скажите, и я напишу сыновьям, чтобы они прислали». – «Покоя, любезный профессор, – улыбаюсь, – есть у вас хоть немного покоя?». Тут лицо его светлеет, он замечает, что, хотя покоя не только в этих стенах, но и в широком мире вообще, найти нелегко (всё ж таки покой – не свежие газеты), однако, пожалуй, и он, профессор Сигварт, вполне мог бы чем-то порадовать такого человека, как Миккель Лёкк. «Вот как! И что же это, профессор?». – «Всему своё время…», – только и отвечает, довольный, что удалось меня заинтриговать.

Апартаменты Сигварта совсем недалеко от моих, в трёх дверях в сторону кают-компании, далее по длинному, кажущемуся бесконечным, коридору, метрах в пятнадцати, выражаясь обычным языком, понятным человеку из большого, а не салатового мира, и в том мире это никакое не расстояние – так, с полтора-два десятка лёгких непринужденных шагов. Но здесь… Здесь, если вышло так, что в голове перестало шуметь и свет из кают-компании не сужается до размеров крохотного лучика, манящего издалека, здесь – не шаги мерило, мерило здесь – сколько раз кольнёт в твоём боку и колени потревожат хрустом, сколько раз остановишься, чтобы перевести дух. Я считаю это хорошо знакомое расстояние по-всякому, порою, исключительно для развлечения, а бывает, что и в самом деле приходится считать не только в скарабеях и локтях, а и по тому, сколько раз касаться стены, чтобы не грохнуться оземь. Проще простого же идти от меня по западной стороне и считать по дверям – сначала дверь бедняги Хёста, далее, в той комнате, где прежде коротал деньки Шмидт, обитает нынче наш новичок-Капитан; частенько он стонет ночами, разбавляя мою болезненную бессонницу, так что я ему где-то и благодарен. Дверь третья – Фюлесангова; соседство с Капитаном идёт им обоим на пользу, угодливая душонка-Фюлесанг наконец-то находит себе хозяина, Капитан – верного ординарца, готового в любой момент поддержать, выслушать, встать горой. Нынче появляются всюду они только вместе, и вовсе не разлей вода, а мне странно, как это при этом они опасаются захаживать друг к другу в гости.